Самозванец и гибельный младенец
Шрифт:
Воспользовавшись ночным переполохом во время отступления московских полков, дорогу-переправу захватил донской атаман Корела и сумел провести в Кромы свой отряд. Старый и опытный воин, Корела возглавил оборону, и уже на следующее утро, когда пушки осаждающих начали ужасающий обстрел острога, разрушили и подожгли его стены раскаленными чугунными ядрами, спас донской атаман все дело «царевича Димитрия»: были вырыты окопы и землянки, перекрытые бревнами из остатков стен острога и городских построек. Скрываясь в земле от ядер и пуль, храбрые защитники, Кром, почерневшие от порохового дыма и в пожарах, выныривали во время приступов из своих земных нор и, бессмертные, будто черти, каждый раз отбивались от московских стрельцов, хоть и было тех во много раз больше.
Огненный змей еще раз присмотрелся ко Кромам и хмыкнул. Можно было бы сказать, что гора вернулась в первобытное состояние, если бы не стала она теперь не только безлесной – зеленой травинки, и той на ней не сохранилось. Изрытая окопами и дырами от ядер, гора сейчас в десятке мест слабо дымилась. Это не разбитые вчера из орудий укрепления догорали – кашевары, стрелецкие и казацкие, готовили для своих товарищей завтрак.
Лагерь же московский раскинулся широко, начинаясь там, где болота, окружавшие Кромы, переходили во влажные заливные луга, исключение составляли площадки под пушки, высыпанные и утолоченные в болотах вокруг города, но на расстоянии, которое не смогли бы преодолеть пули из пищалей его защитников. Здесь тоже поднимались кверху мирные дымки под котлами, однако в полуночной стороне лагеря, что от калужской дороги, наблюдалась суматоха: там расседлывали коней, поили их в речке Кроме и устраивались на поздний ночлег конные дворяне и стрельцы только что подошедшего со стороны Калуги полка.
Тут Огненный змей задержал дыхание: яркое красное сердце вдруг отчаянно задрожало-забилось над самым большим и нарядным шатром в самой середине московского лагеря. Нет, это было не женское сердечко – огромный и сильный мужчина страдал и мучился в шатре. Пытали его там, что ли? Змей присмотрелся: возле шатра стояли оседланные кони в роскошной сбруе, вокруг них возились слуги. Другие слуги, покрикивая друг на друга, забивали колья в землю и расстилали полотнища, готовясь поставить еще один большой шатер рядом с тем, над которым явился знак беды и страсти.
Огненный змей покачал головой. Нет, эта беда и эта страсть никак его не касаются. Он сосредоточился, испустил клуб яркого пламени и принялся набирать высоту: пора было поискать в небе мягкое, пушистое облачко, чтобы подремать спокойно до полудня.
А тем мужчиной в роскошном воеводском шатре, чьи пылкие горестные чувства вызвали столь бурную эманацию, едва не обманувшую Огненного змея, был, каким ни удивительным показалось бы это окрестным тульским кумушкам, думный боярин и воевода Петр Алексеевич Басманов. Да, это он страдал, тот самый блестящий военачальник, талантливый и удачливый полководец московского войска, обласканный сперва царем Борисом, а после его внезапной смерти – царем-подростком Федором. Славный воин рыдал во весь голос, упав грудью на стол, стоявший посреди шатра.
Причиной его плача был указ юного царя Федора Борисовича, привезенный только что из Москвы князем Андреем Андреевичем Телятевским. Указом этим князь Андрей назначался дворцовым воеводой, то есть высшим чином в войске, действующем против Самозванца, а присутствовавший тут же пожилой князь Михаил Петрович Катырев-Ростовский, известный своей победой над шведами в последней при царе Иване Васильевиче Грозном против них войне – воеводой Большого полка, первым после дворцового. Кроме того, боярин Михаил Глебович Салтыков, вот уже полгода безуспешно осаждающий Кромы, становился воеводой полка правой руки, а Петр Басманов – воеводой полка левой руки, стало быть, переходил в подчинение ко князю Андрею, а в его отсутствие – и ко князю Михаилу Петровичу.
Все воеводы собрались в шатре и, как один, смотрели на отчаянно рыдающего русского полководца скорее неодобрительно, чем сочувственно. Князь Андрей, самый молодой среди присутствующих и мало кому в народе известный, а в московском узком боярском кругу называемый не совсем почтительно Хрипуном, сидел на единственном в шатре ременном походном стуле, ногу на ногу положив и носком зеленого сафьянового сапожка поигрывая. Крякнув, князь Михаил Петрович вышел из шатра и через некоторое время (бурные рыдания Басманова продолжались) вернулся в сопровождения своего оруженосца и слуги, нагруженных походными сиденьями для всех. Воеводы немедленно уселись, а один стул оруженосец, почтительно склонившись, расставил рядом с по-прежнему лежавшим на столе Басмановым. Подумав, он поднял с пола оловянный кубок да тарелку, взглянул растерянно на хозяина, а тот бровями приказал ему убираться.
Князю Михаилу Петровичу происходящее было очень не по душе. В Петре Басманове он видел молодого выскочку, к тому же разбалованного покойным царем Борисом. Очень недоверчив тот был к людям, зато уж если полюбит кого… Душу готов был отдать. Парень, конечно же, добрый вояка, вояка от Бога, да только где, в какой стране полководцев назначают только за талант да за удачу? Может быть, в библейской Иудее пастух Давид и мог начальствовать над князьями и побеждать царей, но только не на Руси. Здесь военачальники получают должности в зависимости от того, какие должности имели их деды и отцы, и уж во вторую очередь по заслугам и воинским способностям. Так уж оно установлено предками, и не нам сей порядок менять. Князь Михаил Петрович ехал сюда из Москвы вместе с Басмановым и, хотя скакали спешно, однако же сходились на коротких привалах и ночевках, выпили вместе и по паре кубков романеи. Петр Басманов, сын и внук знаменитых опричников, показался ему несколько простоватым и нос явно задирал, но вот дураком не был, это уж точно. Отчего же сейчас ведет себя, как дурак? Ему бы проглотить обиду и выступить в роли доброго и видавшего виды советника, помогающего неопытному князю Андрею начальствовать над войском, а он… Рыдает, как скоморох, прости Господи… И неужели не понимает, что обо всем доложено будет тестю князя Андрея, всесильному теперь на Москве цареву дяде Семену Никитичу Годунову? В опалу молодчик захотел? Воеводой в Тобольск?
Князь Андрей Телятевский сильно устал, прошедшую ночь он провел в седле, глаза у него слипались, и порой ему казалось, что плачущий, словно баба, думный боярин, мужик его самого постарше, лет тридцати пяти, мерещится ему в глупом сне… Да разве сам он, князь Андрей, виноват, что женился на дочери Семена Никитича Годунова? Тесть и тогда принадлежал к царскому роду, однако кто мог предсказать, что старик окажется в такой силе? И отчего это Петька столь жалостно переживает? Мало, что ли, одарили его оба цари Годуновы? Ведь и знатнейшие московские бояре его за заставою встречали, и золотое блюдо с червонцами получил из рук самого царя Бориса, и серебряных сосудов без счета, да еще сан думного боярина, огромное поместье и аж две тысячи рублей! Мало тебе, не наелся? Дай теперь и другим повоевать да награду заслужить, нет, хотел и дальше всю честь и все пожалования себе заграбастать…
Первый воевода передового полка боярин князь Василий Васильевич Голицын презрительно выпятил нижнюю губу. Презрение его для постороннего глаза относилось к сводному братцу Петьке Басманову, с неведомой пока целью устроившему на военном совете скоморошеское представление, на самом же деле он осуждал дурость нынешних московских правителей, затеявших глупые игры с назначением темной лошадки Телятевского, когда войско вот-вот разбежится. Князь Василий Васильевич давно уже мыкался под Кромами, не раз решался на откровенные тайные разговоры с детьми боярскими из Рязани, Тулы и Ржева и знал, что они готовы хоть завтра передаться самозваному «царевичу». Сейчас же, когда в войске зреет прямое восстание, князь Василий Васильевич недобрым словом поминал мальчишку-царя и его советников, не отозвавших его с братом в Москву, и в нем накапливалась тяжелая, темная злость, которая может ведь и найти свой выход. Хоть и не Рюрикович, как князь Василий Шуйский, он ведь потомок великого князя литовского Гедемина и, случись выборы царя теперь, был бы уже в достаточном возрасте, чтобы добиваться престола. Воцарение подростка Федорки Годунова казалось родовитому князю оскорбительным, но расчистить путь для других, более достойных, мог сейчас только «царевич Димитрий», кем бы он на самом деле не был. Князь Василий Васильевич поежился. Неожиданно он испытал теплое чувство благодарности к сумасброду Петьке: тот, несомненно, решился сделать выбор и тем облегчил его для своих сводных братьев.
Князь Иван Васильевич Голицын сидел на низком ременном стульчике, опустив голову между коленями и прикрыв глаза. Докучные рыдания воеводы Басманова мешали ему вспоминать в малейших подробностях последнюю охоту с борзыми в родном поместье, когда ему удалось затравить лису. В военных делах он целиком полагался на младшего и сводного братьев и был готов поступить так, как Васька с Петькой скажут.
Боярин и воевода Иван Иванович Годунов впервые за последние пятнадцать лет испытал не гордость и удовлетворение тем, что принадлежит к Годуновым, а страх – страх, позорный для воина и мужчины, почти так же позорный, как рыдания Петрухи Басманова. Случись сейчас бунт доведенного до крайности и поступком Басманова обезглавленного войска, кто вспомнит, что он принадлежит к младшей ветви Годуновых и всего-навсего троюродный племянник покойного царя? Что женат на дочери знаменитого Никиты Романовича, зятя царя Ивана Грозного и дяди царя Феодора Ивановича, что все Романовы, братья его жены, в царствование Бориса были казнены, пострижены в монахи или сосланы?