Самозванец и гибельный младенец
Шрифт:
– Заплачу, обязательно заплачу, – со всей убедительностью, на корчмарку уставившись, заверил Бессонко. – Ты только успокойся, госпожа.
И она тотчас же успокоилась, зевнула, улыбнулась даже как-то стеснительно и сказала:
– Ты прав, дружок, напрасно я на тебя бросаюсь. Давай теперь делиться. Ты берешь все, что мстителям причитается, и сам рассчитываешься с ними. Я же рассчитываюсь только с тобой. Сейчас мы посчитаем всю вашу добычу, а потом я скажу, что причитается мне.
– Как скажешь, госпожа, – поклонился Бессонко.
– Ты вот что: называй меня лучше Анфиской, какая я тебе госпожа? Денег у иноземцев, убитых тут в корчме и под корчмой, мы не нашли. Не то чтобы пусто в кошельках, но самих кошельков словно и не бывало. Не иначе, как тот латинский монашек унес, которому убежать удалось. Его потом Домашний дедушка прикончил, если не врет, но снять с поганца ничего не смог, пришлось свою голову спасать. Может, и врет старичок…
– Он разве пешком догонял чернеца?
– Да нет, верхом на Савраске… На ней же и вернулся, чуть ли уже не в середине зимы.
– Коли и соврал Домашний дедушка, не беда, – прикинул вслух Бессонко. – Я у Савраски спрошу, та врать не станет – зачем ей?
– Как это ты у Савраски спросишь? – ахнула Анфиска.
– И правда, – смутился Бессонко и почесал в голове, больше по привычке, ведь теперь там почти не чесалось. – Я же лошадиного языка не знаю, да и лошадь пока что видел только дохлую. Так ведь научусь. Дело немудреное.
– Тоже мне язык нашел, – это Спирька отозвался вдруг с пола, – «Н-но!», «Тпру!», еще «Не балуй!», да к ним обычные матерные слова.
Анфиска и гость ее посмотрели на слугу одинаково, будто на слабоумного.
– Ладно, давай посчитаем. Больше я с тебя ничего не возьму, – быстро произнесла Анфиска. – Было у супостатов четырнадцать лошадей, тринадцать верховых, к ним сбруя и седла, четырнадцатая в повозке. Из верховых осталось три: одну конягу в бою убили, самый дорогой конь сам сдох то ли от старости, то ли от тоски по хозяину. Остальных коней я барышнику продала вместе с седлами да сбруею всею на них – ты уж меня прости! А что было мне делать, бедной вдове? Мне в конюшне для лошадей моих постояльцев место нужно было – раз. Иноземцы убитые за постой мне не заплатили, а лучшее заморское вино чуть ли не все вылакали – два; коморное – два…
– Коморное? – поднял свои черные, совсем как у Сопуна, брови Бессонко.
– Сие плата за хранение… Да ладно, ихних лошадей я оставлю себе, а все остальное – себе бери да с лесной нечистью делись. Одежда там с мертвецов осталось, целой совсем немного, больше продырявлена да порезана, котел ихний походный. Доспех есть, шлем, правда, покорежен…
– Видел я в кладовке твоей, Анфиска, целую гору оружия, так о нем ли речь? И оно – чье? – и замер Бессонко в ожидании ответа.
– Да все твое, хоть с кашей ешь, хватит тебе на всю жизнь играться! – засмеялась Анфиска. – И вот что. Пусть мой постоялец безденежный пан Рышард тебе поможет с теми железными цацками разобраться – не с утра же до вечера кавалеру дурью маяться. А ты возьми на себя конюшню, ослобони малость Спирьку от заботы про лошадей – тем и мне крепко поможешь. А спать, пока зима не грянет, тебе рядом с лошадьми, на сеновале.
Глава 2. Горький плач славного полководца Петра Басманова
Тяжелая выдалась сегодня ночь у Огненного змея, взбалмошная, сна ни в одном глазу. Трех пылких вдовушек пришлось ему утешать, преображаясь в их мужей-недотеп – а как же иначе прикажете называть сельских увальней, не сумевших уберечься в этой странной войне, где в последние дни и воевать вроде перестали? Ведь когда умер царь Борис, и войско, собранное под Кромами, спешно и под недоуменный ропот присягнуло новому царю, подростку Феодору Борисовичу, наступило в боевых действиях странное затишье. Нет, в лапту не затеяли еще войско на войско играть, а вот ночью часовые с обеих сторон перестали горланить свое «Посматривай!». А началось с того, что из стана московского войска уже не по ночам, а прямо днем, на глазах недовольных царских воевод, потянулись ручейки воинских людей, дворян, детей боярских да их холопов. Они не давали начальникам себя остановить, объявляя с грубостью, что идут на похороны своего государя царя Бориса Федоровича, вечная ему память. И еще приметил Огненный змей, что и в стычках рукопашных не сходятся теперь противники, и дорогой порох-зелье почти перестали жечь в перестрелках. Впрочем, перестрелки эти и раньше не очень-то были опасны для опытных воинских людей, засевших в глубоких окопах. Иное дело – дураки-селяне, вздумавшие сеять в такое время. Вот и Елдырь, муженек покойный Агапки из села Бельдяги, именно так схлопотал в лоб шальную казацкую пулю два месяца тому назад, когда бои под Кромами были особенно ожесточенными.
Проклятый сей Елдырь, в коже коего провел – а точнее сказать будет, промучился – Змей большую часть ночи, оказался мужиком неутомимым, словно старинный бог Велес, и, не останови его шальная пуля, мог бы, играючи, восполнить убыль населения от сей войны во всем окрестном крае. Это ведь только с Зеленкой, как ни любил эту захолустную русалочку Змей, не мог учинить он никаких подобных подвигов, потому как не дано это ему, когда является женке в своем собственном, прекрасного доброго молодца, образе. И потому оказался с любимой своей Зеленкой в положении двусмысленном и горьком для него до чрезвычайности: ибо мог бы утешить ее телесными забавами только в том случае, если явился бы ей в образе утраченного любовника, о котором она мечтала. Но Зеленка мечтала только о нем самом, красавце Огненном змее, и не мог же он явиться перед нею, обратившись сам собою? Так можно ведь, рассердив всемогущего Симаргла, и навсегда сгореть, невозвратно искрами рассыпаться…
Горестно, от всей глубины сердца, вздохнул Огненный змей и, хоть и был он вымотан заканчивающейся ночью, заботливо окинул взглядом раскинувшееся под ним земное пространство, уютно подсвеченное первыми лучами утреннего солнышка. Искал он, не рдеет ли где над крышей светлое сердечко, не нуждается ли в утешении какая-нибудь не сумевшая сегодня и глаз сомкнуть овдовевшая бедняжка? Однако взгляд его скользнул вначале по крепости Кромы, над которой никаких сердечек и не предполагалось. Ведь если и затащили бравые казаки себе в землянку еще одну шалаву, то уж в чем в чем, а в мужском-то внимании такая недостатка не имеет. А одна таковая и почтения от забубенных казаков не лишена. Ибо полюбила посреди перестрелки плясать в чем мать родила на перепаханном ядрами крепостном валу, распевая поносные песни про царя Бориса и его воевод.
Тут отвлекся Змей, заглядевшись на городок Кромы, а точнее, на то, что от него осталось. Прелюбопытнейшие изменения произошли в последние годы на этом клочке земли! Еще десять лет тому назад торчала на месте Кром обыкновенная лесистая гора, окруженная болотами да озерцами, сплошь заросшими камышом. Потом пришли стрельцы и казаки, свели лес, срубили из него острог с башнями да стенами, а вокруг еще и валы высыпали, на которых опять-таки поставили бревенчатые стены с бойницами и башнями. Одновременно укрепили сваями, подсыпали землею малозаметную тропинку, что вела через болота к горе – и получили единственную дорогу, которой можно было подобраться к сказочно быстро построенной крепости.
Поход «Димитрия-царевича» и начавшаяся на московских землях война привлекли внимание Огненного змея, раньше довольно равнодушного к происшествиям в Московском государстве. Выяснилось, что это удобно и для основного его занятия: есть теперь о чем поболтать между объятиями с бабами, оказавшимися в большинстве своем страх как любопытными к передвижениям войск, коими забросить может в село развязных красавчиков-военных – где уж тем мужикам! От баб и узнал Змей, что поначалу в Кромах, ставших главной крепостью, запиравшей большую калужскую дорогу на Москву, сидело не больше полутысячи стрельцов и казаков. Потом боярин Петр Басманов, лучший полководец московской рати, увел сотню стрельцов в Новгород-Северский, где и сел в осаду. Кромы незамедлительно передались «царевичу Димитрию» и были осаждены новым московским отрядом под начальством Федора Ивановича Шереметьева. После двух месяцев безуспешной осады к Кромам подошло главное московское войско, начались ежедневный приступы, а пушки день и ночь били по крепости. Окольная крепость была разбита ядрами и сожжена, защитники перешли в острог и продолжали отбиваться. Стрельцам под начальством воеводы боярина Михаила Глебовича Салтыкова, по прозванию Кривого, удалось захватить крепостной вал, однако, метко и густо обстрелянные из острога, они не смогли удержаться среди догорающих стен крепости и принуждены были отступить. Осажденные тотчас же вернулись на вал и вырыли в нем окопы, а в дальнейшем сумели перекрыть их бревнами.