Самозванец и гибельный младенец
Шрифт:
Она схватило робкую руку Бассонка и приложила решительно к своему животу. Бессон отвлекся вначале на трепещущую под тонкой тканью восхитительную женскую плоть, однако тут же почувствовал и явственные толчки изнутри тугого живота, почти сразу же прекратившиеся. И понял, что существо, затаившееся в животе красавицы, прислушивается к нему, и хоть не может пока хорошо выражать свои мысли словами, радуется прикосновению мужской именно руки.
– Признал тебя, – кивнула Анфиска. И засмеявшись, оттолкнула руку Бессонка. – Ишь ты, понравилось ему! Пора и честь знать, парень!
– Прости меня, тетя Анфиса, – протянул он, отступая на шаг и совершенно не понимая, за что именно просит прощения.
– Ну, ладно, – сказала красавица. – Это все пустяки. Тем более, что не завтра мне рожать, а, смекаю я, на Петровский пост. Ты мне скажи, что дальше делать думаешь?
– Хотел я проситься у тебя пожить пока, Анфиска-корчмарка. А там видно будет.
– Это разумно. Тебе нельзя так сразу – из лесу да прямо в город или в большое село. Тотчас ограбят тебя, обманут…
– …убьют и закопают в гнусном месте, – скривил мерзкую рожу Спирька.
– То ли дело с вами пожить, с добрыми людьми, – солидно выговорил Бессонко.
– Ох, да ты и вправду что ребеночек малый. Где ты тут добрых людей увидел? Это мы-то со Спирькой добрые? Не бывает среди тех, кто у большой дороги кормится, добрых людей. Вон Спирька – сволочь человек, родную мать продаст за денежку, злой, как цепной пес…
– Напрасно ты обижаешь, хозяйка, – оскалился слуга. Точнее бы сказать, попытался оскалиться Спирька, потому что показал только черные корни зубов.
– А я – тоже нашел мне добрую бабу… Раньше я над мужем моим покойным смеялась, что он за копейку удавится, а за злотый меня, молодую жену, проезжающему на ночь позаимствует, а теперь… Иссушила меня эта корчма, крепко не люблю я теперь людей, потому что на их зверства и свинства насмотрелась. Да вот только ни у Спирьки моего, ни у меня рука не поднимется тебя обидеть. А знаешь ли, почему?
Бессонко только головой помотал, глядя на нее во все глаза.
– А потому. Спирька мой, этот вот красавец, огромную в себе злобу на людей накопил, огромную… Однако он трус, всего и всех на свете боится. И тебя боится, Бессонко – или станет тебя бояться, если ты хоть раз его шуганешь. А я… Твой отец мне большой приятель был…
– Да уж, – это Спирька скверно ухмыльнулся. – Так оно теперь называется. Подростка бы постыдилась.
– А вот я не стыжусь. До того Сопун был мне близок, что я сейчас в сомнении пребываю, чьего ребеночка под сердцем ношу – братика твоего, Бессонко, или сынка другого своего полюбовника. Я ведь во все годы неплодная была, а тут вдруг забеременела – вот тогда и принялась высчитывать, кто же именно сподобился меня невзначай обрюхатить… Из-за отца твоего Сопуна и ты мне вроде как родной. Член семьи.
– Ох, стыдобушка! И в самом деле разделишь с этим простофилей все то добро?
– Заткнись, Спирька! Сколько раз я тебе говорила, что мне чужого не нужно, а? Теперь слушай, Бессонко. Сперва про хуторское, что Сопуново было, а теперь по закону твое. Это телега, упряжь вся к ней, да три лошадки хуторские. В телеге было денег десять злотых польских и три гроша литовских. Все это можешь забирать в любое время, хоть сейчас.
– Воронок, Гривка да Савраска… Да, да, забрать… А нам плату, за то, что за малым не цельный год лошадок я кормил и выпасал, подаришь разве?
– Я тебя, Спирька, для того оставила, чтобы ты подсказал, если чего забуду, а не для того, чтобы под руку бухтел. Помню я и про плату… Теперь имущество разбойничье, тех иноземцев, что убили и замучили твоих родных, спалили ваш хутор. Им отомстили отец твой Сопун да дед твой покойный, Серьга, старик для сего дела из могилы встал…
– Господи, твоя воля! – истово перекрестился Спирька. – Ты вот, хозяйка, меня трусом назвала, а посмотрел бы я на любого усача-храбреца, если бы пришлось ему, как мне, этого мертвеца Серьгу на кладбище отвозить и в могилу возвращать! До того довоевался старый силач, что и голова нитками пришита, и мясо с костей начинало сползать… А уж смердел-то как, смердел-то!
– Ты, дядя, про дедушку моего говори, да не заговаривайся, а не то сам засмердишь не лучше падали! – прозвенел в волнении Бессонко, вскочил на ноги и уставился на Спирьку.
Спирька вдруг закатил глаза и мешком свалился на неметеный пол.
– Успокойся, дружок, – мягко вымолвила Анфиска. – И не пугай его больше, достаточно ты нагнал страху на этого пакостника. Вот только как ты это делаешь, родной? Да садись ты, садись…
– Не знаю, само как-то выходит, – пробормотал Бессонко те слова, которыми приказал ему отвечать на подобные вопросы названый отец его, Лесной хозяин. – Уж ты прости меня, тетя Анфиска.
– Рядом с дедом твоим, ведомым мертвецом (ведь ему за год до того несчастья сосна шею сломала), бился твой отец Сопун, тоже, наверное, не живой. Так думает Домашний дедушка, домовой из Серьгина хутора. Деваться ему некуда, домовому бездомному, так прячется в нашей конюшне, приглядывает за хуторскими лошадьми. Теперь ты станешь его хозяином, если тебя признает. Еще Леший им помогал, да приятель его Медведь: тот, спасибо ему, мохнатому трудяге, и с нашего двора мертвецов уволок. Уж, право, не знаю, как это красавчик Огненный змей с ними увязался, он же мухи не обидит…
– И тетя Зеленка, – радостно подхватил Бессонко, – она двух супостатов до смерти защекотала!
Тут корчмарка рывком уселась на постели, подбоченилась, зажмурилась – и как завизжит! Потом закричала:
– И не вздумай мне больше напоминать о той воровке! Твоя зеленая сучка меня ограбила: унесла вышитую бисером шубку да сафьянные алые сапожки, а взамен какую-то грязную рвань оставила, с убитого супостата снятую! А раз друг ты ей, ты мне за мой пропавший наряд да за румяна и белила вдвойне заплатишь!