Самозванец и гибельный младенец
Шрифт:
– Кто я, тебе известно, – проговорила красавица насмешливо и даже вроде задиристо. – А кто ты есть, я теперь, когда отмылся ты от лесной грязи, и сама скажу. Уж очень ты похож на дружка моего покойного Сопуна (вечная ему память!), просто лицо в лицо. Так что не можешь ты быть никем иным, кроме как сынком его, единственным из семьи Сопуновой в живых оставшимся. Ведь это тебя Леший в давние времена подменил и только теперь отпустил. Ну, как – угадала?
Хотел Бессонко ответить, но только засипел – до того от несказанной красы Анфискиной дыхание у него перехватило. Тогда кивнул он головою, подтверждая.
– Отмыт и острижен с горем пополам, – некстати встрял слуга. – Худ только больно. Кожа да кости.
– Да умеешь ли ты говорить? – скривила ярко-алые губки красавица. – И каково тебе после леса оказаться среди людей?
– Вестимо, умею, – Бессонко проворчал, откашлявшись. И уже бойко. – А дивно мне среди людей, непривычно. Лесные жители под землю прячутся, в берлоги, а вас, напротив, повыше над землею тянет расположиться на житье. Это, как его? …крыльцо придумали, лестницы, верхнее жилье… А сия стена почему каменная? – ткнул он пальцем.
– Видишь ли, это не каменная стена, а сюда зад печи выходит, кирпичный, а кирпичи вовсе не природным камнем обложены, а немецкими хитрыми штуками – изразцами называются. За стеной топят, весь дым там остается…
– Это как в бане, да?
– Пожалуй, как в бане. А здесь тепло – и никакого тебе дыма. У меня тут большие люди останавливались. И знаешь кто – даже сам царевич Димитрий. Его царское величество. Вот!
– Это его, этого самого Димитрия-царевича люди убили всех моих родичей? – насупился Бессонко.
– Царевич не знал об этом, – нахмурилась и корчмарка. – Наш государь очень-очень добрый. Если бы узнал об их преступлениях, он бы злодеев сам повесил. Да они и без суда царского давно уже убиты. После иноземцев-душегубов осталось кое-какое добро, нам с тобой его надо будет по совести разделить.
– И оружие тоже? – загорелись у Бессонка глаза.
– И оружие есть, и седла, и лошади тоже ждут своего часа. Зачем откладывать, если можем и сейчас о твоем наследстве поговорить? Мне, поверишь ли, чужого не нужно, тем более что крови много на нем.
– А мне показалось, что чиста от крови одежда в сундуке, – удивился тут Бессонко и себя оком окинул.
– Это на тебе рабочие рубаха и портки, – усмехнулась Анфиска. – А одежды, с убитых иноземцев снятые, тоже давно помыты и вычищены, дыры и прорехи на них заштопаны и зашиты. Лежат они в дальнем сундуке вместе с праздничными одеждами покойного мужа моего, проветренные добре и сухой полынью от моли пересыпанные. Настоящей крови нет уже на них, просто поверье есть, что принадлежавшие злодеям вещи приносят несчастье.
– Понятно.
– Вот и добре, что понятно тебе, – и хозяйка повернулась к Спирьке. – Вишь, напрасны были страхи твои – и разумен, и говорлив оказался лесной выходец.
– Да вроде бы так, – с неохотой согласился Спирька и кашлянул в кулак. – Права ты, пожалуй, хозяйка. Соображает парень быстро, тут ничего не скажешь. Вот только дури в голове много.
Тут раздался осторожный стук в дверь, она тотчас же отворилась, и явился в ней круглолицый и черноусый мужик в щегольском, однако потрепанном польском платье. На груди у него, к ремешку прикрепленная, висела вроде как половина деревянной луковицы с обрезанным стеблем, вдоль всей ее длины натянуты тонкие темные нити. Мужик сделал общий поклон, уставился на Анфиску – и доброе, мягкое лицо его с ямочкой на подбородке скривилось в умильной улыбке. Он провел по нитям рукой, послышались уже знакомые Бессонку звонкие и одновременно певучие звуки. «Да это же лютня!», – догадался паренек. Мужик встряхнул головой и запел:
Зайонц собе седзи под медзон,
А мышьливцы о нем не ведзон…
Анфиска махнула на певца ручкой, попросила ласково:
– Ты поди пока, поди, Рысь, у нас тут семейный разговор. Потом споешь мне свои песни, потом.
Стукнули-грюкнули двери, замолкло в проходе бренчанье лютни.
– Вообще-то его надо называть паном Рышардом. А вот если по-домашнему, тогда Рысем, – тут Анфиска всплеснула руками и легко поклонилась Бессонку. – Прости меня, глупую бабу, что забыла тебя спросить, как зовут.
– Меня Бессоном кличут, – потупился паренек. – Не лучшее имя, смекаю. Положим, вырасту я сильно-могучим богатырем – да так и останусь Бессонкой?
– А поп на кресте какое имя тебе дал?
– В кои-то веки правильно ты про себя сказала, хозяйка, – не выдержал тут Спирька и встрял в разговор. – Именно, что глупая баба ты и есть – откуда было в лесу попу взяться, если парня сразу после его рождения Лесной хозяин подменил?
Блеснула очами на него Анфиска неласково и велела пока в светлице остаться, у двери постоять, а Бессонку предложила сесть на скамью:
– Это ничего, что до сих пор некрещеный. Вот рожу ребеночка – окрестим заодно и его, сладенького моего, и тебя. Поп у меня есть в Путивле знакомый, можно сказать, что и приятель добрый. Батька Федот все для меня сделает, а тебе крестильную запись напишет.
– А как же ты родишь, Анфиска? – удивился Бессонко. – Ведь мужа-то нет у тебя. Да и брюхо у тебя не выросло – откуда же ребеночку взяться?
Анфиска от души посмеялась, ладошкой рот прикрывая. Потом проворковала игриво:
– Перехвалил тебя Спирька. Право же, ты еще сосунок. Даже неловко тебе объяснять. Покамест запомни, однако, что бабу надобно всю обсматривать, как лошадь: от головы до пят. Ты же на лицо мое прекрасное уставился, а круглого живота моего и в упор не заметил.
Тут Бессонко понял свою ошибку и густо покраснел. Анфиске это, видать, понравилось. Он же попытался уловить, о чем она на самом деле думает, однако от красавицы-хозяйки шибало странным, непонятным Бессонку переживанием, очень похожим на то, с каким третья жена его названного батюшки Лесного хозяина, глупенькая Вишенка, таращилась на приятеля его Медведя.
– О, вот и маленький мой захотел свое слово вымолвить, – закатила глаза Анфиска, и ее ослепительно красивое лицо в приливе бабьего счастья враз подурнело. – Вот как усердно ножкой колотится! Давай сюда руку, паренек, сам услышишь. Ты подойди ближе, не бойся…