Самозванец и гибельный младенец
Шрифт:
Когда по требованию нунция комедиант, запинаясь, перевел «Пролог» латинской прозой, слушатель, оттопырив толстую нижнюю губу, спросил:
– А что это вдруг за король Сандро?
– Да Александр Македонский – кто же иной, как ни этот герой всех времен и народов? – слабо улыбнулся драматург. – Мне бы попить…
– Не нужно никакого Сандро, поверь мне. Пусть вместо него будет царь Димитрий – и сам увидищь, бакалавр, народ к тебе толпою повалит.
– Благодарю коленопреклоненно за бесценную помощь, господин святой отец.
– И еще – кто таков «владыка»?
– «Владыка» – по-русински так обращаются к епископу. Это самозваный епископ у схизматиков, ведь он сидит в Макарове, маленьком местечке под Киевом… Прикажите дать мне вина, святой отец. Или хотя бы глоток воды. После декламации совсем горло пересохло.
– Обойдешься, – бросил нунций и, коротко усмехнувшись, добавил. – Далеко тебе до славного Лопе де Вега… Так в чем же твоя ересь, сын мой?
– Говорил отец инквизитор, что нельзя смеяться над священником. Я на то отвечаю, что священник православный, схизматик, и что он попадает в смешное положение именно потому, что не придерживается целибата. На то мне отец инквизитор: теперь в Речи Посполитой принята уния, и никаких православных священников нет. Значит, в комедии высмеивается греко-католический священник, а это ересь. Я же на это почтительно заметил, что в комедии нет ничего, что указывало бы на греко-католическое вероисповедание священника, а высмеивается грязный и любострастный православный поп, каковыми на самом деле в Короне хоть пруд пруди. Однако отец инквизитор не прислушался к моим аргументам, и мы остались в…
– Достаточно, – патер Рангони хлопнул пухлой ладонью по столу и отвернул свой мясистый нос от поднявшегося тут же облачка пыли. – Я принимаю твои оправдания. Как глава инквизиционного трибунала я прекращаю твой процесс, равно как и твоей семьи (или труппы?), и все вы тотчас же будете на свободе. Однако я отпущу вас только в том случае, если выполните два моих условия. Первое: вы нигде, никому и никогда, ни единым словом не обмолвитесь о том, что с вами происходило между арестом и освобождением. Забудете об этом подвале начисто, понятно?
Комедиант упал на колени, схватил пухлую руку патера Рангони и поцеловал. Прохрипел:
– Понятно, святой отец, и вечная тебе благодарность. Конечно же, мы будем немы, как рыбы.
– Второе условие. Как только вы помоетесь, выстираете свое платье, восстановите театральные костюмы и декорации, откормите своих кляч, почините повозки… – тут нунций отстегнул от пояса и бросил комедианту небольшой, но увесистый кошелек, – Надеюсь, хватит? Не позже, чем через неделю вы отправляетесь в Московию, вот второе мое условие.
Несмотря на растерянность (он и рот разинул чисто по-простонародному, хоть и имеет ученую степень), пан Збышек ловко поймал кошелек, и теперь держал его, – очевидно, того не осознавая, – будто взвешивал на руке. Промычал:
– Будет выполнено, господин святой отец… Однако что же нам делать в Московии?
– По дороге будете показывать свою комедию про попа и попадью. Уверен, что и русинскому мужичью потрафите. Рыбалтами себя не называйте, только по-русински – скоморохами. В саму же Московию можете далеко не углубляться. Сейчас царевич Димитрий воюет недалеко от нашего кордона. Тебе придется догнать его войско, повеселить солдат, а сам ты должен найти в охране царевича (там сплошь поляки) шляхтича Адама Сорочинского из Сорочинец (запомнил?) и взять у него для меня письмо.
– Все сделаю, святой отец! Скажи только, кому письмо и за кого мне Бога молить?
Патер Рангони помолчал значительно. Вздохнул и заявил:
– Тебе и так довелось узнать довольно много. А имя мое тебе не нужно. Кто меньше знает, тот дольше живет. Возвратишься в Краков, устрой представление на Вавеле, прямо на соборной площади – и тебя ко мне приведут. А когда назад повезешь письмо, спрячь его прежде хорошенько.
Глава 1. Первые шаги лесного выходца в мире людей
Присмотрелся Бессонко: а ведь это огромная овчарка на изгородь бросается, серо-пегая, брудастая, лобастая. Не так злобная, оказывается, как хочет показать хозяевам, что верно служит. Длинная шерсть свалялась войлоком, а самой ей не расчесать.
«Свой», – проурчал ей подросток на волчьем языке. «Разве ты волк?» – прорычала овчарка в ответ. «Человек, будто сама не видишь. Свой». Тогда овчарка завиляла хвостом, а провизжала тихонько, чтобы «свой» не обижался, но она еще полает. Теперь она тявкала звонко, сообщая кому следует, что пришел незнакомец, однако на забор уже не бросалась.
Бухнула дверь корчмы, и с крыльца спустился горбатый мужичонка, весь в белом: белая рубаха, белые портки, да и босые ноги после зимы белы под грязью. Волосы на голове вороньим гнездом, полуседые, а бородка и вовсе седая. Кто ж еще этот плюгавец, как не слуга корчемный Спирька? Бессонко было оскалился слегка и заурчал, однако сразу же понял свою оплошность и перешел на человеческий язык:
– Здравствуй, дядя Спирька! У меня дело к госпоже твоей, Анфиске-корчмарке.
– Кому Спирька, а кому пан Спиридон, – проворчал мужичонка. – Проходи, малый. Неможется хозяйке моей.
Откинул клямку на калитке, и когда оказался Бессонко во дворе, принялась овчарка, как щенок малый волчий, прыгать вокруг него, принюхиваясь к разным-всяким местам и улыбаясь по-своему. Совсем запутала бы своей цепью, да только Бессонко каждый раз вовремя через нее переступал.
– Ишь, как ты Найде нашей приглянулся! – заметил Спирька без улыбки. – Пришлось нам блошистую сторожиху завести, потому как времена пошли опасные. Впрочем, сия сука сама приблудилась. Уж лучше бы кобель. Тот был бы позлобнее, ухватистее был бы.
Нашлось бы у Бессонка, что на такое ответить, однако они как раз поднимались на крыльцо, и он промолчал. Тем более, что и овчарка, натянув цепь, отстала. Прошли через сени, устроенные, как говорили ему, для тепла, чтобы зимой его из жилья не выпускать. Про большую светлицу для пиров-братчин на первом жилье тетя Зеленка ему не раз рассказывала, причем трещала до того восторженно, что Бессонке как мужчине следовало воспринять это чудо плотницкого искусства со спокойным одобрением, однако и у него самого, когда увидел внутреннюю лестницу на второе жилье, челюсть отвисла и глаза вытаращились.