Самозванец и гибельный младенец
Шрифт:
Каша засипел, себе на горло показывая.
– Напомни мне, Каша, мы твоему горю (то бишь горлу) потом поможем. Итак, если с тобой, будет десять. За компанию монашка-иезуита можно повесить, только труп придется выкопать. Не беда! Есть у меня в Путивле два подружки, ражие такие ведьмы, для меня на все готовы! Девочки мигом слетают на метлах к Севску, выкопают говоруна из ямы на обочине, да и сюда доставят. Одиннадцать тогда будет. Как тебе число одиннадцать, Каша? Вот и мне не по сердцу: ни богу свечка, ни мне, черту, кочерга. Остается еще Хомяк, упырь, что здесь, на моих землях, крепко накуролесил. Доигрался, что осиновый кол в сердце заработал, а там и голову ему от тела отделили мужики, да и сожгли в разных местах. Собрать еще можно тот пепел, пока дожди не разнесли окончательно, в мешочек, да и повесить рядом с товарищами. Ты скажешь, что пепел упыря там смешался с древесным, даже и с землей?
Казак засипел и головой замотал.
– А ты бы лучше предков укорял, что пепел своих покойников таким же нечистым в горшках хоронили! – упрекнул его черт сварливо. – Другое хуже – двенадцать тогда получается, вот уж поистине Богу свечка, а не число. Не хочу! Правда, если добавить еще одного висельника, выйдет уже моя любимая чертова дюжина. Но где тогда взять висельника? Уж не повеситься ли рядком с вами мне самому? Вон далекий мой родич Один, тот девять суток провисел на священном ясене, прибитый к стволу своим же копьем. Отчего бы и нам с тобою не повисеть рядком, не поговорить ладком? Вот только Один подвесил себя, чтобы мудрость рун постичь, а я и без того обо всем на свете знаю! Следовательно, отставим в сторону наш прекрасный замысел, пусть уж висят твои товарищи, как висели, вдевятером. Однако ты, Каша, не огорчайся, я тебя утешу тем, что отвечу на твой мысленный вопрос.
Не был бы Каша признанным среди острожских надворных казаков знатоком нечистой силы, если бы к концу этой путаной речи не понял бы, что Черт только пугает его. Да черт уж с ним, хуже, чем теперь, не будет! И только сейчас мелькнула у казака мысль, что черта можно было бы отвадить крестным знамением, да тотчас же догадался сам о нелепости такого деяния со стороны человека не живого, а (увы!) только ожившего. Мгновением позже получил сокрушительный удар твердым, будто железным, локтем в живот и, разинув рот, как рыба, снова свалился на землю.
– Не сметь мне и думать обо всяких там крестах! И пойми, наконец, Каша, что я свободно читаю твои мысли. И, как увидишь, не один я. Ну ладно, ладно, сменю гнев на милость. Ты хотел знать, почему ты, умерщвленный вампиром, высосавшим из тебя всю кровь до последней капли, чудесно ожил? Почему, дескать, именно ты, в то время, как Федко, коего постигла та же злая участь, висит себе смирно на дереве, как тушка кошерной еврейской курицы? Я выбрал тебя, потому что ты знаешь кое-что о нечистой силе и при жизни любил о ней поболтать. За знания такие похвальные я тебя оживил, а уж за самомнение, за хвастливое суесловие о том, в чем ты на самом деле слабо разбираешься, – вот за это наказал нынешней твоей телесной оболочкой.
Каша поднялся, кряхтя, на ноги и замычал.
– Вот ведь, не нравится тебе… Ты хочешь узнать, упырь ли ты?
Казак закивал усердно.
– Знал бы ты, до чего мне приятно тебя обрадовать… Упырь, упырь ты, милый мой! И ты сейчас в этом сам убедишься.
И не успел Каша подумать, что вовсе не желает сейчас в чем-то убеждаться, как на месте Черта явилась перед ним в замечательной, чуть ли не в накоротке, близости прекрасная пани Зварычева. Что она тут делает, соблазнительная супруга пана каштеляна, в полутысяче миль от их родного Острога? В праздничном наряде, только не в замковую церковь собралась, а в гости, на что указывали ее открытая шея и обнаженные чуть ли не до сосков груди. Безумное вожделение испытал тут же Каша, безумное, однако чем-то, как он с ужасом уразумел, отличающееся от прошлых его к сей роскошной бабенке чувствований. Ибо не на совершенной формы белые груди пани Зварычевой устремил он свой жадный взгляд, а на белую, полную ее шею, которую отнюдь не поцелуями жаждал сейчас покрыть… Волосы зашевелились на голове у Каши, когда он ощутил, как из верхней челюсти, справа и слева, выдвигаются, щекоча и придавливая нижнюю губу, длинные и острые клыки, приличные скорее лютому зверю…
– Хорошого понемножку! – звонким своим голоском воскликнула тут обольстительная пани Зварычева и незамедлительно обернулась противным Чертом. – Не думаю, что моя синяя кровь пошла бы тебе на пользу, проказник… А ты к тому же и волкулак… Не веришь? Айн, цвай, драй!
И тут же чахлая осенняя трава бросилась навстречу казаку, тело его покрылось короткой серой шерстью, вытянулось над землей и опустилось на четыре лапы. Перестал он мерзнуть, прямо перед ним на земле замаячила тень длинной морды с круглым набалдашником носа, а во рту возник резкий и неприятный вкус чужой слюны. Однако шея у него по-прежнему осталась сломанной, он вынужден был улечься теплым брюхом на ледяную землю и положить морду на вытянутые передние лапы. Из горла Каши совершенно непроизвольно вырвался короткий жалобный вой.
– Худо тебе? – заботливо спросил обутый в черные чулки и черные же туфли с пряжками из блестящего черного камня. – Не приятнее ли тебе будет оборачиваться нетопырем?
– Нн-е! – тявкнул в ответ Каша, ибо глубокое отвращение к этой возможности пронзило разом человечью и волчью стороны его души.
– Надо что-то все-таки предпринять с шеей… – пробурчал Черт. – Свои же загрызут калеку… Да, да, конечно, просто кости срастить! Эй ты, хвостатый! Что на земле-то развалился? Сейчас же вернись в человеческое обличье!
Каша-висельник еще дрожал, и от холода, и от страха, когда Черт принялся кружить вокруг него, присматриваясь к его шее и не переставая болтать.
– Уж если ты все знаешь, казак, о нечистой силе, не секрет для тебя, и как оборачиваться волком: перепрыгиваешь через пень влево – вот ты и в шерсти, а надобно тебе снова человеком прикинуться – точно так же, только вправо. Однако ты спросишь меня, как тебе быть, если поблизости не окажется пня? Это вопрос… «Подождать, пока тебе кол в сердце воткнут», – вот мой ответ. Пошутил, пошутил… «Бегай по околотку, пока не увидишь пень». Ха-ха! Тоже пошутил… Открою тебе большую тайну: превратиться можно и безо всяких прыжков в сторону, нужно только сильно захотеть!
Внезапно нестерпимо холодные пальцы обхватили шею Каши, на мгновение сжали ее и тут же резко нагнули голову к левому плечу.
– Желаю тебя и в волчьем обличье сразу же узнавать… Готово! Надоел ты мне, Каша, признаться… О гортани твоей позабыл… Ладно, попробуй, скажи чего-нибудь.
– А чего тебе сказать? – просипел Каша.
– Сойдет для сельской местности… Носи с собою бересту и писало себе сделай. Если голос пропадет, чтобы написать и сунуть собеседнику. Коли грамотен окажется, прочтет, а нет – тебя, грамотея, зауважает… Воду пей только теплую, свежая кровь тоже годится – да кому я это объясняю? Вон на носу зима, а у тебя гон начнется. Глядишь, и присмотришь себе покладистую волчиху… Нет, ты должен в ножки мне поклониться за то, что я для тебя сделал!
– Не за что мне кланяться. Душу ты мою загубил, – просипел Каша и показал на товарищей-висельников. – Уж лучше бы мне с ними жалостно висеть, да надежду на Жизнь вечную сохранить.
– «Зызнь бесьную…» – передразнил его Черт. – Да их души давно в пекле мучаются, и твоя душенька с ними. Ты ведь и до этого идиотского похода нагрешил сверх всякой меры.
– Да разве… – удивился Каша, не знавший, стоит ли верить Черту, и злой на себя за то, что, получив возможность говорить, не может удержать языка.