Самозванец и гибельный младенец
Шрифт:
– А кто из нас рукоблудием развлекался, вот сию именно толстую молодку в соблазнительных видах себе представляя? А кто занимался содомским грехом с немцем-мушкетером? Хватит тебе и этого… А вообще-то развлечения закончились, пора о деле поговорить.
Каша навострил уши. Ему стыдно было смотреть на беса, и его поразило, что не Бог, оказывает, следит за всеми нами с небес, а этот вот Черный – и неведомо откуда. Быстрый разумом, сообразил казак, что касательно его судьбы некошный кругом прав, и надо его слушаться во всем и угождать ему, чтобы походить по земле как можно дольше. И разве оно имеет такое уж большое значение – в каком именно виде?
– Правильно рассудил, – кивнул бес и подмигнул своим черным выпуклым глазом. – Тут и конь царевича Димитрия сообразил бы, что я воскресил тебя не за красивые глаза. Ты мне должен отработать, и служба эта, вначале легкая и пустяковая, со временем может стать… да что там, обязательно станет тяжелой и опасной.
– Все будет сделано, что в силах моих, хозяин, – и Каша поклонился Темнозрачному до земли.
– На сухую обещаешь! Вот, копыто мое в том поцелуй.
И Черт указал длинным пальцем на свой черный башмак, незамедлительно обратившийся отвратным козлиным копытом. Удовлетворенный почтением, оказанным казаком, похихикал и заявил уже вполне серьезно:
– Служба сия может продлиться долгие годы, однако много опасностей тебя ожидают и в шкуре волка, и в обличье упыря. То есть от тебя самого зависит, как долго ты еще будешь землю топтать. Твоя задача – охранять младенца, каковый в свой срок родится у трактирщицы Анфиски, тебе хорошо известной. Это сын самозванца, называющего себя царевичем Димитрием. Сейчас в Московии началась большая внутренняя война, и если младенец умрет в раннем детстве, эта кровавая смута продлится не больше десяти лет. Если же возмужает и сумеет вступить в борьбу, беспорядки затянутся дополнительно лет на двадцать, а земли Московии растащат западные и восточные ее соседи. Мне же в войне, а тем более в домашней, между своими, грязней и преступней которой и на свете нет, прямая выгода. Надеюсь, сие тебе понятно?
– Как не понять, хозяин? – кивнул Каша, из всех сил заставляющий себя не сблевать после целования вонючего копыта. – Где ж и грешат, как не на войне, а меж своими, так еще горше.
– Вот-вот, всего тебе и знать не надобно, впрочем. Не рожденный еще сын самозванца имеет уже другого защитника, весной тот заявится на постоялом дворе у Анфиски. Тебе придется помогать ему издалека, исправлять его ошибки. Так оно надежнее будет…
– Это человек – или…?
– Как и ты, только живой. И человек, и немножко леший… Приемный сын Лесного хозяина, моего здешнего соседа. А настоящий его отец – тот мужик Сопун, помнишь его? Вы его замучили, а он, из колодца выбравшись, сумел, вместе со своим, тоже мертвым, отцом Серьгою, ваш отряд уничтожить.
Взвыл Каша – и вот уже стоит перед бесом серый волк, от злобы шерсть на нем дыбом встала, рычит страшно, будто вот-вот кинется.
– Что, снова в петлю захотелось? Думаешь, мне трудно будет другого на твое место подыскать? Ты теперь мой слуга, запомни. Прикажу, так из родной матери всю кровь высосешь. Тебе дела нет до того, чей сын этот парень, Бессонко, ты лучше постарайся, чтобы он не прознал, что ты его родичей убивал.
Поуспокоился Каша и принялся снова человеком оборачиваться. Поскольку происходило превращение на сей раз медленно, Черт наблюдал за ним не без удовольствия – с самодовольной ухмылочкой и подбоченившись. А гнусную болтовню свою и не думал прекращать:
– До весны ты свободен. Порезвись тут в лесу, научись зайцев ловить. Я знаю, что время от времени тебе надо и человеком побыть, так ты поступай вот как: загонишь зайца, обратись упырем и выпивай его кровь, а потом снова становись волком и закусывай уже зайчатиной. Понятно, что тебе захочется человеческой крови, однако я тебе никого не разрешаю угробить в моей округе. И без того что делается, посмотри – мельница давно пуста, на ней водяной без всякого бырыша хозяйничает, Серьгин хутор вы спалили, а ты мне и последних людишек переведешь! А насчет сладости людской крови, так не до жиру, быть бы живу, скажу я тебе. Вон и крестьяне мясцо-то любят, а едят его только по праздникам – и ничего, живут! Понял?
Каша кивнул. Ему сейчас одного хотелось – чтобы Черт убрался, наконец, и можно было хоть как-то переварить услышанное от врага рода человеческого.
– Весной приходи на хутор кузнеца Гатилы, поживи там тайно, только до смерти никого не доводи. Подобрался к сонному, пососал немножко – и отпусти, понятно? Анфиска родит на Петровки, вот тогда и приходи на постоялый двор. Бессонку на глаза не показывайся: мысли читает и знает волчий язык. И вот что запомни: ты стараешься защитить только младенца и тех, кто его жизнь обеспечивает: мать будет кормить, стало быть, и об Анфиске твоя забота, кормилицу наймут – так и о кормилице. Остальных не трогай, но и дела тебе до них нет. А Бессонко – тот и сам за себя сумеет постоять.
Каша снова кивнул. Черт ухмыльнулся, протянул вдруг удлинившуюся руку к скелету пана ротмистра и ткнул снизу острым черным пальцем в костлявую, воронами обклеванную ступню:
– Красиво тут у тебя! И пахнет превосходно! И вижу я, что тебе очень не хочется меня отпускать – слушал бы меня и слушал! Да только хватает у меня и других дел, вынужден я тебя покинуть. Передай от меня привет своей сговорчивой волчихе – смотри не забудь!
Темнокрасная, глухая темница. Живая, безысходная. Место и время неизвестны
Младенец раскрыл глаза – и увидел перед собою все те же колеблющие стены своей живой тюрьмы, и ровный стук сердца своей дуры-матери услышал. А на что иное можно было надеяться? Ведь и во время восхитительного сна, только что преогорчительно растаявшего, ему бил в уши все тот же надоедливый ритмичный гул, и когда он снился себе вольным и могучим, черной тенью распростертым над всею вселенной, сознавал, к несчастью, что на самом деле, маленький, скорченный, беззащитный, лежит, словно пленный княжич в заплечном мешке великана-разбойника, в тесном матушкином животе.
Он с упоением и злорадством ощущал, что растет, наливается живительными соками, что руки-ноги с каждым днем становятся сильнее. Что умнеет, умнеет – вот что важнее всего на свете! Еще совсем недавно он чувствовал ту же обиду и ненависть, но только чувствовал и не мог еще облечь ее даже в смутные образы, а не то что в слова-мысли. А вот теперь он и некоторые слова человеческого языка различает. Ему ведомо глупое, низкое имя своей случайной матери, и даже ее ничтожного слуги-приспешника, и хоть не совсем понимает значение того же слова «княжич» (похоже, такой же несчастный и беспомощный младенец высокого происхождения, как и он), но ведь сумел же уже применить это сочетание звуков и положение того младенца в окружающем пространстве к себе! Застряли в памяти «щи», «дрова», «капуста», «кость»… Пусть непонятно, о чем тут речь, пусть, быть может, вещи и явления, стоящие за этими звуками, настолько ничтожны, что ему и знать о них не положено. Однако он не станет забывать и эти слова, расслышанные невнятно через живую стенку материнских мышц, ребер и кожи.