Самозванец и гибельный младенец
Шрифт:
Вначале они, как обычно, завязали друг на друге завязки и ремешки – панциря на Бессонке, итальянской стальной кирасы – на пане Рышарде, потом надели на кончики сабель деревянные пробки; те, впрочем, после первых же выпадов и защит соскакивали. Затем отдали друг другу честь, вытянувшись в струнку и взяв сабли подвысь – и начали кружить по двору под поощряющий лай Найды и под жадным взором Домашнего дедушки: тот, на чердаке конюшни, не отрывался от своей щели, пока учение, оно же и забава, не заканчивалось, а учитель и ученик не валились тут же на вытоптанную траву. Отдышавшись, начинались они обсуждать урок, а Дедушка, выхватив из ножен свою саблю, принимался прыгать по хлипкому полу чердака, пытаясь повторить увиденные трюки.
На сей раз пан Рышард заявил:
– Почти все ты хорошо усвоил, остался у нас только прием, которым саблю у зазевавшегося противника выбивают. Не нравится мне, правда, что не умеешь ты толком наступать и отступать в рубке, но тут моя нога виновата…
– А… Ничего тут нет хитрого, пане. Главное, я запомнил: в какую сторону идешь, той ногой и первый шаг делаешь, а вторую к ней приставляешь, – лениво ответил Бессонко, лежа на спине и всматриваясь в последние отблески зари на темных вечерних облаках. – А нога твоя не при чем: на самом деле она у тебя давно не болит. Придуриваешься ты, пане, дурачишь нас своей хромотой.
– Вот ведь какой глазастый… Ладно, только меня не выдавай. Мне ведь отсюда пока некуда податься, вот и притворяюсь. Расскажу тебе после когда-нибудь. Исхитримся мы, нацедим себе в погребе по кружке доброго вина, вот тогда я тебе и расскажу. Пошли теперь на ужин.
Вскочил Бессонко на прямые ноги, склонился над паном, протянул ему руку – и вот они уже рядом стоят. Присмотрелся Бессонко – а Рысь кривит свое доброе круглое лицо, глаза отводит…
– Скажи лучше сразу, пане Рышард, что еще тебе сегодня не по нраву?
– Даже не знаю, как сказать… Мне начинает казаться, что ты ставишь защиту не потому, что увидел, какой именно я начал удар, а потому, что знаешь уже, как именно я буду атаковать. На тот случай, если противник хочет поймать тебя на ложной атаке, такое предвидение – просто дар Божий! Однако только в сем случае, дружок. А правило в фехтовании иное – твоя рука и ноги должны сами за тебя думать, как только противник заносит саблю. Так что носа не задирай, пане Бессон, трудись, повторяй защиты, пока рука их не запомнит.
Глава 4. Чудо под Кромами, едва ли Господнее, и каким увидели его юродивый Самоха и воевода Петр Басманов
Думный боярин Петр Басманов нервничал, хоть по его суровому и обветренному лицу это и не было заметно. Казалось бы, обычное утро в московском лагере под Кромами. Как и каждый день, после завтрака воеводы собираются у главного военачальника, князя Телятевского, в его шатре, прозванном в лагере «разрядной палаткой», чтобы обсудить военные дела на предстоящий день, в то время как полки стрельцов и казацкие сотни строятся на твердом, утоптанном тысячами сапог участке речной поймы. На расстоянии, недоступном для пушек и самопалов атамана Корелы, военный народ готовится выслушать приказы, распоряжения и новости, то бишь грызет сухари, лузгает семечки, толкается, гогочет и для связки слова, беззлобно и для собеседника не обидно матерится. И только весьма немногие знали, что войсковой развод как таковой сегодня не состоится, ибо Басманов призовет войско перейти на сторону царевича Димитрия, а не поддержавшие восстание воеводы будут связаны, чтобы в дальнейшем можно было их выдать головами правильному государю.
Как всегда в таких случаях и как оно почти всегда и бывало в московском войске, дело сразу пошло наперекосяк: князь Андрей исчез или, в лучшем случае, покинул свой шатер и не возвратился еще, опаздывал, не было в шатре и князя Катырева-Ростовского. К тому же единомышленники воевод-заговорщиков Петра Басманова и князей Голицыных, рязанские дети боярские Ляпуновы с товарищами, не согласились откладывать выступление, несмотря на то, что царевич Димитрий никак покамест не отозвался на устное послание Басманова. Отчего же он тянет, почему не принимает предложенный ему, человеку, если по правде, молодому и неизвестному, щедрый дар, и о чем только думает за неприступными стенами Путивля?
А за стенами Путивля, точнее в своем излюбленном месте на крепостной стене, человек молодой и неизвестный как раз принимал решение. Сначала некрасивый юноша решил сам вести свое войско на Кромы. Случилось так, что некому оказалось передоверить верховное воеводство. Умница Гонсевский, немало потрудившийся, обучая московских стрельцов новейшему немецкому пехотному строю, уехал домой. Среди немногих польских рыцарей, оставшихся в войске, не нашлось больше таких способных военачальников, как капитан Гонсевский, и общее руководство естественно перешло к царевичу Димитрию, который тоже не показал пока особых стратегических талантов, зато доказал и друзьям, и врагам, что от природы смел и обладает двумя другими важнейшими качествами командующего – здравомыслием и хладнокровием. Хватило у него ума и на то, чтобы понять значение Кром, открывающих для него калужскую дорогу на Москву, по которой значительных крепостей больше не было.
На сей раз решил он взять с собою только легкие, полевые пушки, запорожцами с собою приведенные, а тяжелые орудия оставить в Путивле, войско же вести четырьмя колоннами, точно так, как двигался из Киева.
Возможно, мудрый юноша и счел бы предложение думного боярина Петра Басманова хитрой ловушкой, но за день до приезда изможденного и бледного лазутчика, выпущенного Басмановым из ямы, он получил донесение, такое же устное, через донского казака, который сумел проползти мимо московских постов, от атамана Корелы. Славный защитник разрушенных Кром докладывал, что вражеские атаки почти прекратились, а между передовыми постами завязываются по ночам вполне мирные разговоры. Корела полагал, что не пройдет и недели, как московские стрельцы и местные казаки, оголодавшие, почти сплошь больные, смущенные вестью о неожиданной смерти царя Бориса и спешной присягой никому не ведомому Борисову сынку, просто разойдутся по домам.
Вот когда пожалел некрасивый юноша, что отправил Михалку Молчанова с тайной миссией в Москву! Капитан Сошальский слишком порядочен, чтобы с ним советоваться относительно столь тонкого дела, пришлось решать самому. И пришел мудрый, но не вполне порядочный юноша вот к какому выводу. Если бы Корела предсказывал, что завтра-послезавтра все московское войско перейдет на его, «царевича Дмитрия», сторону, можно было бы опасаться, что его казак-посланец – подставная фигура, отправленная тем же хитрецом Басмановым, и есть составная часть хитрого плана, придуманного, чтобы выманить из Путивля и окружить войско некрасивого юноши, а его самого пленить. Однако вести идут из разных источников, и разбитной донской казачина, после аудиенции у царевича не покидавший, по донесениям, лучший путивльский кабак, подлинный, без обману, посланец атамана Корелы. Надежнее было бы, если бы славный атаман оказался грамотным, послание свое написал бы сам, а у писаря некрасивого юноши имелся бы образец его почерка – однако тут уж ничего не поделаешь!
Однако все эти рассуждения излишни. В предложении Басманова нет лукавства, и посланец от Корелы подлинный. Ведь сообщения о разложении стоявшего под Кромами московского войска приходят постоянно. Вот! И именно поэтому нет нужды идти под Кромы на день мученицы Ирины, указанный Басмановым. Московское войско и без участия этого воеводы, вдрызг разбившего некрасивого юношу под Новгородом-Северским, само, готово упасть в его руки, как яблоко с яблони, поврежденной гусеницею.
Достаточно уже он в жизни рисковал! Военный поход отменяется. И мудрый юноша решил вернуть к Басманову верного Заварзина вместе с охраной, присланной Басмановым, и со своей государевой грамотой. Сам он останется в Путивле и выедет к обещанному ему войску только тогда, когда оно не только изменит присяге Федорке Годунову, но и останутся в нем одни его сторонники. А от грамоты с посулами да пожалованиями его не убудет! Сейчас же он продиктует ее писарю, а печать лично сам подвесит. И подписал бы, вот только московские цари своею рукою ничего не пишут и подписей на документах не ставят.