Самвэл

Мелик-Акопян Акоп

Комната походила скорее на оружейную палату, чем на зал для приемов: молодой князь любил окружать себя оружием, столь близким его сердцу. Единственным напоминанием о назначении этих покоев были убранные с редким великолепием тахты вдоль стен — они предназначались для почетных гостей.

Все двери были заперты изнутри, и пурпурные занавеси с тяжелыми золотыми кистями плотно закрывали окна. Открыта была лишь дверь в опочивальню. У двери, положив обе руки на рукоятку кинжала, стоял человек в легкой одежде гонца: короткий нагольный тулуп, поверх него широкий кожаный пояс, который захватывал часть груди и низ живота, чтобы при быстрой скачке не растрясти

внутренности. Узкие кожаные штаны были пристегнуты к кожаным же ноговицам. На ногах была легкая и бесшумная обувь, сплетенная из конского волоса, на голове — круглая войлочная шапка, обвязанная куском шелка, концы которого, обмотанные вокруг шеи, развевались на широкой спине. Ему было от силы лет тридцать пять, но в короткой курчавой бороде уже поблескивала седина. Лицо, смуглое от природы, было выдублено к тому же непогодами и палящим солнцем. Сумрачное выражение этого мужественного лица несколько смягчали живые блестящие глаза.

— Значит, письма с тобой не дали, Сурен? — продолжал расспрашивать молодой князь.

— Не дали, господин мой, — ответил гонец. — Боялись, как бы по дороге не перехватили. Я и сам-то — как живое письмо — еле добрался до моего господина. Я рассказал все, теперь вы все знаете...

— Но ты так и не объяснил толком, Сурен, — взволнованно воскликнул князь, — что же толкнуло моего отца отречься от нашей веры и взяться за такое постыдное дело... Или этот злодей Меружан лишил его разума? Я-то знаю этих Арцруни... Как-никак родственники... За славу, за власть и почет от всего святого отрекутся... Но отец! Не таков был мой отец... он обманут!

При последних словах голос молодого князя дрогнул, он провел рукой по лбу и поник в горестном раздумье. Сурен смотрел на него с глубоким состраданием. Когда княжич снова поднял голову, Сурен сказал:

— Его не обманули. Но с того дня, как вашего дядю привезли в Тизбон и царь Шапух предал его страшной смерти, ваш отец стал добиваться должности спарапета. Шапух пожаловал его в спарапеты, а ваш отец исполнил волю Шапуха.

— Тогда понятно... — прошептал молодой князь. — Но расскажи, Сурен, как погиб мой дядя.

Гонцу было очень нелегко рассказывать о гибели славного героя: ведь он был из числа его телохранителей и столько лет бок о бок с ним сражался в походах. Но юноша повторил просьбу, и Сурен начал свой рассказ:

— Вам известно, господин мой, каким обманом царь Шапух заманил в свою столицу царя Аршака и вашего дядю. Царя заковали в цепи и бросили в крепость Ануш¹ в Хузиста-не, — об этом я вам уже говорил. Потом Шапух велел привести на суд вашего дядю. В тот день на площади перед дворцом Шапуха, где он вершил суд и расправу, яблоку упасть негде было. Я тоже там был. Когда вашего дядю поставили

'Крепость Ануш, связанная с именем красавицы Ануш (буквально «сладостная»). На самом деле крепость называлась «Анхуш», т. е. «крепость забвения», так как даже упоминать имя пожизненно заключенного в ней было навсегда запрещено. Фавстос Бюзанд называет ее еще Андмишт, что означает «навсегда». О крепости упоминают также византийские хронисты.

перед Шапухом и его приближенными, царь смерил его взглядом, увидел, какого он маленького роста, и презрительно усмехнулся: — «Так что ты, выходит, столько лет губил персов? Так это ты так долго причинял нам беспокойство?» — «Да, _{эх0 я}», — смело ответил спарапет. — «Порождение лисицы! — воскликнул в ярости Шапух, — Лисьей смерти велю предать тебя — из собственной шкуры выскочишь».

И дядя ваш

так ответил на эту страшную угрозу: «Сейчас ты увидел, что я невелик ростом, и презираешь меня. Неужто за столько лет не разобрался, какой мерой меня мерить? Ведь до нынешнего дня львом я тебе казался! Что же теперь стал вдруг лисицей? Слушай же, царь: я тот самый Васак Мами-конян, который был великаном, ибо одной ногой попирал одну гору, а другой — другую. И когда я переносил тяжесть на правую ногу — одна гора под моей пятою уходила в землю, а когда на левую — уходила в землю другая гора». — «Это какие же горы ты загонял под землю?» — спросил Шапух. — «Одна гора — ты, другая — император византийский! Пока армянские князья были едины между собой и с царем армянским, пока мы хранили заветы Нерсеса, нашего пастыря, десница божья была с нами, и мы не раз давали урок врагам нашей страны — и тебе тоже, о царь. Но едва междоусобицы наха-раров предали нашего царя в твои руки — мы сами уготовили себе гибель... А теперь делай что хочешь — я готов».

Народ, заполнивший площадь, дивился смелости вашего дяди. И сам Шапух был удивлен и воздал хвалу его смелости. Но потом приказал умертвить его, содрать кожу, набить сеном и отправить в крепость Ануш. Там поставлен он, в знак поношения, перед закованным в цепи царем Аршаком, и с тех пор не высыхают слезы нашего несчастного государя, ибо перед его глазами вечно стоит его храбрый и верный полководец.

Выслушав эту горькую повесть, юноша поднес платок к глазам, стараясь скрыть слезы.

— Он жил как герой и умер как герой! — воскликнул молодой князь. — Мушег, его сын, может гордиться и жизнью отца и его смертью! А я... мне чем гордиться?! Вечный позор будет отныне моим уделом! Мой отец, польстившись на спарапетство родного брата, стал подлым орудием в руках Шапуха, убийцы брата... и теперь идет с персидским войском, чтобы залить Армению кровью.. . О я несчастный!.. Чем, чем смыть мне этот позор?

Первые лучи солнца упали на пурпурные занавеси, и комнату залило багряным светом. Юноша был неприятно удивлен, когда заметил, что уже рассвело. Обратившись к гонцу,

он сказал. г-р

— Благодарю тебя, Сурен. Я не забуду твоих заслуг. 1е-

перь уходи, пока в замке еще спят. Понадобишься я позову. Сурен поклонился до земли.

_Ты, конечно, поживешь пока у себя дома? — спросил князь.

_Нет, господин мой. Я дал клятву не видеть ни жены, ни

детей до тех пор...

Сурен не договорил, но молодой князь понял, что тот’ хотел сказать. Доблестный и преданный воин! Целых пять лет он не был на родине, ибо служил в армянской коннице в Персии, участвовал во многих походах на кушанов, теперь вернулся, наконец, на родную землю, и родное селение Хорни было недалеко от замка, но он не хотел переступить порог своего дома, ибо отдал себя делу, которое было ближе его сердцу, чем жена, дети, родные и близкие.

— Где же ты будешь жить?

_3 Аштишатском монастыре. Там меня никто не знает,

буду жить как чужестранец. Я и коня своего там оставил.

Юноша встал, запахнулся плотнее в накидку и направился в опочивальню. Сурен последовал за ним. Князь подошел к своему ложу и отогнул разостланный перед ним ковер. Потом нажал едва заметную пружину. Одна из досок пола поднялась, под нею открылось квадратное отверстие.

— Тебе ведь знаком этот ход? — повернулся он к Сурену. _Неужто нет, господин мой?! — отозвался тот с особым

чувством. — Эта комната была опочивальней погибшего спара-пета Васака. Я еще мальчишкой подметал пол в этой комнате...