Самвэл

Мелик-Акопян Акоп

Видя, что господин не обращает на него внимания, слуга решил дать знать о своем присутствии: подкрался к борзой и наступил ей на ногу. Собака взвизгнула с величайшим негодованием. Князь поднял голову:

— Это ты, Юсик?

— Я, господин мой, — с поклоном отозвался слуга.

По обычаям того времени, слуга, чтобы исполнить какую-нибудь свою обязанность, не смел сам ничего спрашивать или предлагать; он должен был вовремя быть под рукой и молча ждать приказаний. Сейчас была пора умываться и одеваться, и Юсик ждал, когда его господин потребует воды. Не получив на этот счет никаких приказаний, он решил как-нибудь развеселить молодого князя.

—

Знает ли господин мой, что случилось ночью в замке? — спросил он с хитрой усмешкой.

— Что еще?

— Мыши обгрызли Папику бороду.

Папик был старик-привратник.

— Вчера вечером, — продолжал Юсик, — он намылся, начистился, умастился и пошел проведать зятя. Обратно явился пьяный-препьяный, завалился спать, а ночью мыши попировали у него на подушке.

Князь взглянул в беспокойно бегающие, блестящие глаза юноши и сердито сказал:

— Не иначе — твоих рук дело, шалопай.

— Нет, Бог свидетель, нет!

— Ну-ка, поклянись тогда моей головой!

Юноша покраснел и ничего не ответил.

— Видишь, негодник! Чтобы таких глупостей больше не было.

Итак, шутка успеха не имела.

— А что было делать? — опустив голову, смущенно пробормотал слуга. — Приперся пьянехонек — и сразу спать. Ночью надо было человека в замок впустить, а его не добудишься.

— Какого еще человека? — спросил князь уже серьезнее.

— Гонца. Пришлось мне ему открывать. Сразу прошел к госпоже.

— А ты что, не спал тогда, что ли?

— Я всю ночь не спал...

При этих словах юноша зарделся еще сильнее.

— Наверное, вокруг ее комнаты крутился? — спросил князь уже помягче.

— Что греха таить, господин мой... так оно и было.

Юноша был влюблен в одну из служанок княгини, матери Самвела, и князь об этом знал. Проделка с бородой старика-при-вратника была тоже одним из следствий этой страсти: старик не раз становился помехой ночным вылазкам влюбленного юноши. Но князь не стал углубляться в эту тему и заговорил о другом:

— А гонца ты не узнал?

— Черта да не узнать?

— Кто такой?

— Воскан Парехеци. Тот самый, что уморил свою жену и забрал жену родного брата. От старого князя письмо привез.

— Он в замке?

— Нет, передал письмо, они долго говорили, и он уехал еще затемно. Ворота опять я же и открывал.

— Об этом зря не болтай.

— Буду глух и нем, господин мой.

Веселому бесхитростному юноше не раз удавалось развеять грустную задумчивость Самвела в невеселую для того минуту, и его смешные проделки над обитателями замка тоже не раз развлекали молодого князя. Но в то утро Юсик остался недоволен собой: его господин был по-прежнему печален и погружен в непривычно мрачные размышления.

Самвел узнал немного, но его насторожило, почему мать сразу же отослала гонца. Всякий раз, когда в замок случалось прибыть вестнику, он обычно оставался ждать ответа, и только потом уезжал. Что же теперь заставило княгиню скрыть гонца от посторонних взглядов, притом подальше от замка, в каком-то селе?

Он обратился к слуге.

— Послушай, Юсик! Когда гонец приедет к княгине в следующий раз, сможешь узнать об этом?

— Смогу, — уверенно ответил юноша.

— От кого?

— От нее. Она мне скажет.

Речь шла о служанке княгини, горячо любившей Юсика.

— А сможешь узнать, о чем будут говорить гонец и княгиня?

— И это смогу.

— Это как же?

— Скажу ей. Она ловкая, как бесенок, всюду сумеет пробраться, все, что надо, услышит, а потом мне скажет.

— Но

она не должна знать, что это я тебе велел.

— Юсик не ребенок, столько он понимает.

— А если она проболтается?

_Она не такая. Скажу ей: держи язык за зубами — звука не проронит. ^

Гонец, прибывший к княгине, был не простой человек. Это был один из танутеров Тарона, глава крупного феодального дома. Его тайный разговор с княгиней мог многое прояснить, и именно потому так заинтересовал молодого князя.

Солнце стояло уже довольно высоко, и его лучи заливали комнату теплым золотистым светом. Князь поднялся с тахты и Приказал слуге принести воды для умывания.

Самвел вернулся в опочивальню. В углу был разостлан мягкий, дорогой ковер. Юсик застлал его сверху чистой полотняной тканью, на которую, поджав ноги, сел молодой князь (плотно стелили, чтобы не забрызгать ковер водой). Потом слуга расстелил на коленях у князя белый холщевой передник и поставил перед ним серебряный сосуд для умывания. Сосуд имел форму плоской вазы или, скорее, таза, с резными краями, волнистая линия которых чем-то напоминала зубья пилы. В таз вставлялась более плоская сетчатая крышка, вся покрытая причудливыми узорами из мелких дырочек. Когда над тазом умывались, грязная вода стекала через эти отверстия под сетку и ее не было видно. Юноша опустился на колени перед князем; правой рукой он поливал, а в левой держал наготове серебрян ую мисочку с душистым мылом. Серебряный сосуд для воды имел форму павлина, распустившего хвост. Слуга держал павлина за крылья, служившие ручками, а чистая вода лилась из клюва прекрасной птицы. Павлин был любимой птицей Мамиконянов, памятью об их прежней родине — Китае¹.

Когда князь кончил умываться, слуга отставил в сторону таз и кувшин и перекинутым через плечо чистым полотенцем обтер своему господину лицо, шею и руки. Потом вынул гребень из слоновой кости и стал причесывать князя. Голова Самвела была обрита, только на макушке оставались нетронутыми длинные черные пряди. В самой середине макушки тоже был выбрит маленький кружок величиною с монету. Расчесав пряди, юноша хотел умастить их дорогими ароматами.

— Не надо, — сказал князь.

Юсик изумился: ведь это впервые волосы его хозяина после расчесывания остались бы без благовоний.

«Мне следует скрывать свои чувства», — мелькнуло у князя, и он позволил слуге убрать волосы по заведенному обряду.

Покончив с благовониями, Юсик уложил волосы князя на макушке в толстый узел, а концы спустил на уши и шею. Потом начал надевать головные украшения. Это была диадема из ткани, украшенной красивой вышивкой, и многоцветная шелковая повязка, которую слуга повязал поверх убора. Посредине повязки, прямо на лбу, слуга укрепил серебряный полумесяц, испещренный таинственными знаками. Две тонкие серебряные цепочки отходили от рогов полумесяца и, обхватывая голову поверх повязки, застегивались на затылке серебряными застежками. На каждой застежке сверкало по крупному драгоценному камню. Теперь очередь была за глазами; их следовало насурьмить. Слуга достал из-за пазухи маленький кожаный мешочек с сурьмой, вынул тоненькую палочку, поднес к губам, подышал, чтобы она слегка увлажнялась, потом окунул в мешочек. Увлажненный конец палочки покрылся черным порошком, и слуга начал накладывать сурьму. Его искусные пальцы осторожно, едва касаясь, проводили палочкой вдоль век, и те, покрываясь черным порошком, оказались окаймленными черными линиями.