Самвэл
Шрифт:
Арбак был очень скромен и предпочитал, чтобы о его заслугах говорили другие, но порою, когда его выводили из себя, напоминав, как бы между прочим, что он потомственный дворянин. «Меня ведь не под забором нашли», — говаривал он в таких случаях. Старый воин имел обыкновение постоянно рассказывать одну и ту же историю о битве с персами, когда те захватили понтонный мост через Евфрат и не давали Юлиану1 перебраться через реку, а армяне отбросили персов от переправы и открыли дорогу Юлиану. «Эх, знать бы тогда, что этот Юлиан такой дрянью окажется...» — этими словами неизменно заканчивал свою повесть.
О
Самвел вышел из опочивальни и, увидев Арбака, приветливо поздоровался:
— Здравствуй, Арбак. Как дела?
— Хорошо, раз ты здоров, — ответил старик и сел на ковер. Он не любил высоких тахт и кресел, почитая, смехот-
'Император Юлиан (правил с 361 по 363 годы) был убежденным сторонником язычества в его греко-римском варианте и презирал христианство за проповедь смирения и покорности. Пытался возродить величие Римской империи. Формальных гонений на христиан при Юлиане не было, но к власти он старался их не допускать. Когда во время войны с персами Юлиан подошел к Евфрату, персидские войска, охранявшие переправу, перерезали веревки понтонного моста, но царь Тиран обратил их в бегство и переправил Юлиана и его конницу. (См. Мовсес Хоренаци, «История Армении», кн. III, гл. XIII). Далее Хоренаци рассказывает, что Юлиан взял, у царя Тирана, заложников, а самого его отпустил домой, вручив ему свой портрет для помещения в церкви рядом с иконами (что было вполне в духе традиций Древнего Рима с его обожествлением императоров); когда Тиран попытался повесить портрет Юлиана в дворцовом храме, католикос Юсик вырвал его из рук царя и растоптал ногами, за что и был забит до смерти но приказу Тирана: Фавс-тос Бюзанд, а за ним и Раффи называют другую причину гибели Юсика.
ворным обычай сидеть на них. «Садятся на деревянного коня, который стоит на месте» — форму такой загадки обретал этот обычай в его устах.
— Хорошо, что ты зашел, Арбак, — сказал Самвел. — Я решил поехать на охоту.
Старик усмехнулся:
— Ничего себе охотничек! Разве охотники так поздно встают? Солнце-то джид на пять уже поднялось.
Это значило, что солнце поднялось над горизонтом на высоту пяти копий. Копье было для Арбака той всеобщей мерой, которой он оценивал любое расстояние.
Упрек старого дядьки был справедлив. Самвел никогда не позволял себе нежиться в постели допоздна, да и на охоту принято было выезжать еще до рассвета.
В свое оправдание Самвел сказал, что лег очень поздно, долго не мог уснуть и забылся сном только на рассвете. Но все это нисколько не убедило Арбака. Он остался при своем мнении: если юноша не может ночью уснуть, значит, на душе или на уме у него какая-то чертовщина. Арбак привык смотреть на Самвела, как на несмышленыша, который все еще забывает, как когда-то, вытирать нос маминым платочком, и никак не мог смириться с мыслью, что ребенок вырос, стал взрослым, что у него есть своя воля и свои желания. Самвел же, хотя и вышел давно из-под попечения, обращался иной раз к нему за советом, дабы не умалять достоинства своего старого дядьки. Но уж если у Арбака спрашивали совета, тот становился требовательным сверх всякой меры.
В конце концов он уступил просьбам своего питомца:
— Раз едешь, велю оседлать гнедого.
Зачем же гнедого, Арбак? Знаешь ведь, что я больше люблю белого, — возразил Самвел.
— Белый пока не объезжен, — отрезал Арбак тоном знатока. Этот негодник все никак не образумится, как я погляжу. Не довел бы он тебя до беды!
Самвел не стал спорить со стариком, только попросил, чтобы с ним отрядили всего двух слуг и двух борзых. Это желание показалось Арбаку весьма странным (в том, что касалось охоты, старый воин был строгим ревнителем всех законов и ритуалов). Обычно, когда Самвел отправлялся на охоту, его сопровождало человек десять-двадцать верховых и столько же собак; за несколько дней сыновьям окрестных дворян рассылались приглашения участвовать в княжеской охоте; наконец, заранее определялись место и время, дабы приготовить там все, что надо.
И вдруг его воспитаннику ни с того ни с сего приходит в голову сорваться на охоту, да вдобавок всего с двумя слугами! Что люди скажут? Прилично ли этакое княжескому сыну?! Но Самвел успокоил старика: он подумывает скорее о небольшой прогулке, чем об охоте: что-то нездоровится, хочется развеяться.
В замке все уже знали, что из Тизбона возвращается новый спарапет; знали, конечно, без подробностей, которые привезли гонцы. Самвел решил проверить, какое впечатление произвела эта новость на старика.
— Слыхал, Арбак? Отец возвращается. Он теперь спарапет!
Вместо ответа старик принялся тереть себе лоб; казалось, он не знал, что ответить.
— Что ж ты молчишь, Арбак?
— Это дурно пахнет! — отозвался откровенный старик и стал тереть лоб еще сильнее.
— Отчего же, Арбак? С чего ты взял? — Самвел притворился оскорбленным.
Арбак провел рукою по седой бороде и, зажав ее в кулаке, ответил:
— На каждый этот седой волос приходится по пережитой опасности, Самвел. Много чего довелось мне и перевидеть и испытать...
Он замолчал и не произнес более ни слова, но выражение его сумрачного лица многое досказало Самвелу. Старик, конечно же, не мог знать, сколь чудовищные повеления получил от Шапуха и должен был осуществить на родной земле отец Самвела. Но ему бередили душу смутные подозрения: с чего это вдруг спарапетом назначают отца Самвела, когда эту должность по родовым законам должен был отправлять его старший брат Васак? И по какому такому праву царь Шапух отдает распоряжения, которые подобают лишь армянскому царю? Эти подозрения и высказал старик, когда встал и, направляясь к выходу, заметил с горечью:
— Если бы господин наш возвращался из Тизбона с государем, а не с Меружаном Арцруни... Тогда это была бы радость!
Он хлопнул дверью и ушел, что-то сердито ворча про себя.
Отповедь Арбака уязвила Самвела в самое сердце. «Какая скорбь воцарится в замке, когда станет известно все! — думал он. — Никто, кроме моей матери, не одобрит поступка отца. С ним в родовое гнездо войдут распри, зависть и ненависть...».
Во все время разговора Юсик молчал и прислушивался. У него не было ни седин Арбака, ни его умудренности жиз-нью, но и юноше чутье подсказывало, что тут что-то неладно, хотя он и не мог бы объяснить, почему его господин не ликует, а все грустит и грустит, услышав о приезде отца.