Самвэл
Шрифт:
— Опасность велика, как никогда, — прервал Месроп воцарившееся молчание. — Мы пожинаем горькие плоды наших прежних ошибок.
— Каких ошибок? — спросил Саак.
— Тех великих ошибок, которые совершили твои великие предки, Саак.
Последние слова этот худощавый и худородный юноша произнес с такой желчной интонацией, что они поразили высокородного и высокорослого Партева в самое сердце. Кровь патриархов и царей вскипела в нем, и большие глаза его полыхнули гневом. Он сделал негодующее движение. Месроп, в свою очередь, положил руку на серебряный пояс, на котором висел короткий
Саак сумел побороть вспышку гнева, и только в голосе его громыхали грозовые раскаты, когда он ответил:
— Мои предки, Месроп, вырвали варварскую Армению из трясины язычества и приобщили к яркому свету христианской веры. Уж не это ли считаешь ты их ошибкой?
— Нет, я не это считаю ошибкой твоих предков, — отозвался Месроп так мягко и предупредительно, что это прозвучало еще оскорбительнее. — Но скажи мне, Саак, что дал Армении этот свет христианства тогда и что дает сейчас? Вышел ли он за монастырские стены, проник ли в темные хижины простого люда? Да он и не мог туда проникнуть. Как бы он туда проник?
С того дня, как свет христианской веры был принесен в Армению, прошло уже без малого сто лет. Но и по сей день в наших храмах Священное писание читают по-гречески и по-сирийски, и поныне в наших храмах молятся на чужих языках. Какой горожанин, какой поселянин, какой армянин вообще понимает хоть что-нибудь на этих языках? А коль скоро это так, какой же свет, какое нравственное направление может дать церковь народу, который всего лишь созерцает ритуал и внимает непонятным ему сочетаниям звуков!
— Так ты полагаешь, что народ не извлек из всего этого никакой пользы?
— Пользу извлекли мы, но не народ. Мы — ты, я и вот этот милый юноша, который сидит рядом с нами и молчит, — он показал на Самвела. — Мы все — плоды с древа греческой или сирийской культуры. Да, да, мы все — следствие византийского влияния, а оно растлевает и убивает любое национальное чувство. А что же злосчастный наш народ? Он лишился старого и не приобрел взамен ничего нового.
— Многое приобрел, Месроп!
— Ровно ничего, Саак! Ты забыл, как твой дед, блаженной памяти патриарх Вртанес, как раз здесь, в Аштишатском храме отправлял богослужение на греческом языке, и вдруг двухтысячная толпа осадила монастырь и порывалась побить его камнями. Только крепость монастырских стен спасла его тогда от ярости толпы. Ты забыл, как твои предки Пап и Атанагинес1, опять же в этой самой Аштишатской обители, сидели за пиршественным столом и вдруг некто с мечом ворвался к ним, словно ангел смерти, и уложил обоих на месте? Несколько месяцев трупы их оставались непогребенными, ибо никто не осмеливался подступиться к ним из страха перед чернью. Вот и та комната, где совершилось это всем памятное злодеяние.
Он показал рукой в сторону соседнего помещения (то был приемный зал аштишатского епископа).
'Пап и Атанагинес были близнецы, сыновья католикоса Юсика и после его гибели один из них должен был наследовать патриарший престол. Однако братья вели жизнь настолько далекую от предписываемой духовным лицам, что царю и духовенству пришлось отказаться от этой мыс-ли. Историю их гибели Фавстос Бюзанд
— После этого прискорбного события прошло уже тридцать лет. И что изменилось? Народ по-прежнему прозябает в варварстве.
— За тридцать лет не вытравить то, что сложилось за много веков.
— Я знаю, Саак. Но это не опровергает несомненной истины: дело просвещения нашего народа заложено на крайне ложных и, смею утверждать, крайне вредных основах.
Самвел вмешался, ибо спор приобретал все более острый характер.
— Что толку в препирательствах, Месроп! Что было, то прошло, думать надо о сегодняшнем дне, о том, как предотвратить надвигающуюся опасность.
На бледном лице Месропа мелькнула горькая усмешка. Он поглядел на Самвела, как на несмышленыша.
— Ты слишком спешишь, милый Самвел, — возразил он ласково. — Наши сегодняшние беды — следствие наших прежних ошибок. Не разобравшись в них, мы не сумеем найти средства против нынешних напастей, гибельных для нашей родины... Я уверен, что твой отец отнюдь не глупец. Уверен, что дядю твоего, Меружана Арцруни, тоже не назовешь недоумком. И уж совсем я уверен, что персидский царь Шапух, обласкавший этих двух изменников, не отличается избытком благочестия. Он посылает твоего отца и твоего дядю искоренить в Армении христианство и предать наши церкви и наши школы в руки персидских жрецов. Можешь быть уверен, дорогой мой, что Шапух затеял это не во спасение своей души и не в угоду своим богам. Он хочет раз и навсегда решить трудную политическую проблему, которая давно не дает ему покоя.
Самвела била дрожь, и он почти не слышал последних слов Месропа: итак, над ним насмехаются, в лицо говорят, что отец его — изменник! И кто говорит? Захудалый дворянин, который «подушкой и почестью», то есть по знатности и месту в иерархии родов, неизмеримо ниже него! Он с горечью воскликнул:
— Если бы ты, Месроп, соразмерял длину языка со своим низким ростом, ты говорил бы куда вежливее!
Месроп встал, прошелся остановившись перед князем Ма-миконяном, невозмутимо ответил:
— Не стоит обижаться, Самвел. Твой дядя Васак тоже был маленького роста, но насколько же он велик рядом с твоим отцом! А ведь тому стати не занимать...
— Грехи отца искупит сын!
— Тогда я буду любить тебя еще больше.
— Хватит! — громыхнул могучий голос Саака. — Нашли время для шуток и перепалки... Сядь, Месроп!
«Шапух хочет раз и навсегда решить трудную политическую проблему, которая давно не дает ему покоя»...
Чтобы до конца понять весь смысл этих слов Месропа Маш-тоца, имеет смысл восстановить в памяти политическое положение Армении за последние сто лет до описываемых событий — от царя Трдата до Аршака II, то есть от принятия христианства до гонений на него, предпринятых царем Шапухом.