Самый кайф (сборник)
Шрифт:
– Дурак прогонит гостя. Умный попросит взаймы, – и, печально вздохнув, добавляет: – Если б не гости, всякий дом стал бы могилой.
За столом снова. Но меньше и пьянее. Музыканты исчезли, и остались наемные служащие, приятели и прихлебаи. И вдова с нами. Плюс пара чьих-то жен. Мы с Корзининым и библейским Джорджем не шибко какие приятели, но и не служащие. Выходит, что прихлебатели. Но я даже и не хлебал.
– Владимир! – Это вдова говорит и теребит пуговку на моей рубашке. Поаккуратней бы. Не простая рубашка и не золотая. Забавная история в этой тряпке. Ее подарила мне одна французская принцесса не на горошине, довольно сумасшедшая художница, но милая, как южно-американская сказка. Родилась принцесса в Аргентине и росла
– Владимир, – говорит вдова, – принеси гитарку. Споем. Никитку еще раз вспомним.
– Да как-то… – Я кошусь на Гуру, вспоминая пословицу типа поговорки про то, как не стоит ехать в Тулу с самоваром. – Ну да ладно, – соглашаюсь, – мы же по-свойски. Без понтов. Не в телевизоре, чай. А просто так можно и попеть.
Но просто так не получается. Я приволакиваю из машины гитару и достаю из чехла. Товарищ Гуру сажает меня по правую руку во главе угла, то есть стола. Дюжина народу всего осталась, и тринадцатым Николай Иванович сидит нахохлившись чуть в сторонке. Тайная явная вечеря. Я что-то такое пою басом и баритоном. В ближнем бою я могу завалить всякого, даже Джона Леннона. Хотя его и без меня завалили. Есть законы восприятия, и я их знаю, но уже не артист и мне насрать на все… После песни тов. Сталин сокрушенно кивает – да, мол, так вот проходит и наша жизнь. Но руку на гриф кладет ненавязчиво и более мне басить и баритонить не позволяет не фига. Все-таки Тула и все-таки самовар…
Какая такая заноза у него в сердце? Куда ж еще! Но надо и нас с библейским Джорджем покорить, как татары Ярославль. Жора Гуру только взмахнул рукой – не ногой же! – и худощавый служащий сбегал наверх и вернулся с листками, на которых новые песни. Другой заметил, что падает тень, и направил свет, чтобы вождь не портил глаза. Третий выпорхнул в форточку и тут же впорхнул с бутылкой, которой на лету свернул шею, изготавливаясь…
И запел Гуру под гитару (мою) по-домашнему. Как умеет, круто, душевно, страстно, и тихо, и громко, разные новые, похожие на старые, только это не важно, все равно каждый поет одну и туже песню, главное, чтобы она, первая, одна и та же, была хороша, от бога ли, от марксизма-ленинизма – не суть, только вранья нельзя, все равно, коли врешь, народ узнает или почувствует…
Жора Гуру (все-таки датый) мельком бросал взгляды на Джорджа и меня (все-таки трезвый инженер человеческих душ) – как, мол, забрало? покорил? Дело было не в нас персонально, а в пружине характера, в необходимости, в постоянной жажде. Я делал вид, что забрало, и почти оставался честен перед самим собой.
Драматическая пауза. Остановка. Стоп-тайм. Зависимые вздыхают растроганно. В повисшей тишине ожидания Жора (вождь, товарищ Сталин, Виннету) проговаривает по-свойски вопрос, на который по известной причине невозможно услышать разных ответов, и звучит он так:
– Такие вот песни. Может быть, хватит?
В атмосфере трогательного взаимолюбия раздается вдруг твердый, но пьяный голос Николая Ивановича:
– Да уж! Надоело на хрен!
– Эх! Ну вот, – вздыхает хозяин, похоже довольный нетривиальным ответом.
В пространстве поминок происходят некоторые шевеления, и через пару минут под окнами останавливается такси. Николая Ивановича с поклонами и знаками почтения служащие выводят под руки и транспортируют все-таки домой, а не на кладбище.
После песен – истории, бойцы вспоминают минувшие дни, как Саш-Баш стоял, прижавшись лбом к стеклу, и на глазах становился тем, кем стал; как красавец Бутусов навещал с бутылкой портвейного вина, как пьяный Никиток на гастролях в гостинице уронил в баре бандюгановскую бутылку и Жора волочил его по гостиничному коридору, а в спину бандюган палил из нагана и почти попал…
Августовская ночь упала с размаху, и в ней желтые и красные. По дороге в Купчино тоска. Старый, библейский безумный Джордж говорит уныло. Старый, не библейский, но безумный я. Еще мы едем куда-то, и я рулю рулем. Старый, библейско-небиблейский безумный мир вокруг. Он тоже катит куда-то. Довожу Джорджа до черного пустыря. Друг открывает дверь, выкарабкивается, произносит:
– Ну ладненько. Ну пока. Ну счастливо. Ну свидимся. Ну да ладно, – и хромает прочь.
Песня Парижа
«И тогда погода испортилась. Несколько дней светило солнце, и я даже пытался загорать, развалившись на скамейке возле дворца Шайо с видом на талантливо эрегированный Тур Эффель. Затем натащило туч и стало холодно. А когда через несколько дней я стоял у могилы Моррисона на Пер-Лашез, разглядывая под бдительным оком девушки-полицейского всякие надписи на ближайшей от Джима усыпальнице, то вообще началась метель. Посреди метели казалось уместным прочитать строку рядом с могилой культового американца: „See you soon [2] . Николай из Кандалакши“. Но даже неожиданное ненастье не отменило того факта, что в Париже круглый год весна и поэтому хочется петь даже человеку, которому в силу возрастных изменений уже не так мешает жить основной инстинкт…»
2
Скоро увидимся (англ.).
Я пишу эти строки после долгого подъема под холодным дождем по рю Муфтар. Добравшись до Пляс-де-Контрэскарп, мне ничего не оставалось, как усесться на террасе прокуренной пивнушки и, скинув мокрую тужурку, изображать из себя Хемингуэя, пережидая дождь.
Не успел я добраться до Парижа и разместиться на улице полковника Молля, как позвонил с Монмартра соплеменник и сказал:
– Сегодня в клубе возле Опера играет Шевчук. Билет стоит тридцать евро. Может быть, сможешь провести за так?
Идея понравилась литературным сюжетом, и я набрал питерский номер Коли Медведева.
– Ты директор культурного центра, значит, всесильный человек. Сделай проходку на концерт Шевчука.
– Подожди. Ты ведь в Париже.
– И Шевчук в Париже сегодня поет.
– Оригинально! Тогда запиши номер его директора.
Звоню на мобильный. Слышу голос Тимошенко, представляя симметричное лицо настоящего джентльмена. Тот сперва удивляется, затем приглашает прийти.
Вечером на пустынной рю плотная русская толпа человек в триста. На входе стоят отставные боксеры. Как-то объясняюсь и провожу знакомых. В гардеробе за раздевание содрали 2,5 евро, но зато с бесплатным «бонжур, месье».
Подхожу к Шевчуку поздороваться.
– А ты что тут делаешь?
– Роман пишу.
– Прямо-таки Марсель Пруст!
Затем толпа набилась, и народный артист Юра запел, а русские запели вместе с ним. Такой энергичной задушевностью можно аккумуляторы заряжать. Девушки в зале рослые, с хорошими телами, вывезшие красоту без таможенных пошлин, а мужчины разные, но в основном при деньгах. Когда Шевчук отыграл, началась дискотека, полилось шампанское, и забегали гарсоны с устрицами.