Самый жаркий день
Шрифт:
Я повернулась к Павлову, стараясь в темноте разглядеть его лицо. Сквозь плотную ткань палатки не пробивался ни свет луны, ни отблески звезд.
– Ты же понимаешь, что нет у нас с тобой будущего?
– Из-за гусара твоего? – дрогнувшим голосом спросил Александр.
– И из-за него тоже. Но главное – не примут люди такой марьяж, даже несмотря на то, что я манихейка. Нет, помолчи! Ничего не поменяется от того, что ты вере своей изменишь. Люди будут и за спиной, и в лицо смеяться, сам озвереешь. Давай спать, а то опять пальба будет.
– Не будет. Банда туркмен налететь пыталась, отогнали
Утром удалось узнать подробности ночного нападения. Генерал Ланжерон неукоснительно требовал выставлять караулы, и это спасло экспедицию от больших бед. Разбойники были замечены дальним дозором, который поднял тревогу, и дежурная рота отогнала чужаков выстрелами. Отлично показали себя мои ружья, с их помощью удавалось вести столь частый огонь, что, казалось, в бой вступила целая армия. Туркмены потеряли убитыми двоих, задетых случайными пулями, а казаки преследовали их еще пяток верст, но в темноте решили возвращаться.
Тем не менее теперь войска шли боевым порядком, с пушек сняли чехлы и припасы к ним везли рядом. Боковые дозоры постоянно отлучались на высокие холмы, обозревая окрестности. Кайсаки вывели к первому колодцу, но воды там оказалось мало, и качества она была дурного. Нестор своим талантом проверил добытую жидкость и настрого повелел перед питьем кипятить. Он яростно объяснял генералу последствия употребления сей бурды в сыром виде, и бывший одесский начальник словам лекаря внял, пообещав отказать во врачебной помощи любому, кто вопреки указанию словит понос.
Впрочем, запасов воды пока хватало, но охрану бочек усилили, а дневную норму солдатам немного урезали. Самой большой бедой теперь виделись лошади, которых поить следовало обильно, и не объяснишь животному, что столь ценный припас надо беречь.
Помимо этого, обоз тащил с собой дрова, ведь на просторах Устюрта запастись ими будет совсем невозможно. Поленья выдавались строго ограниченно, хватало лишь на приготовление еды и поддержание немногочисленных ночных костров. Армия перешла на сбережение всего и вся. Генерал Ланжерон после долгого совещания с офицерами принял решение ускорить марш, сократив время стоянок. Теперь выступление начиналось, едва над горизонтом светало, и можно было бы идти без риска переломать ноги. Но остановку в самые жаркие дневные часы приходилось делать все равно. Нестор доказывал, что солдаты на марше под палящим солнцем будут терять влагу из тел быстрее и, в конце концов, обессилят гораздо раньше. Оптимизм внушало лишь предположение о продолжительности похода через негостеприимные места сроком не более десяти дней, кайсаки уверяли, что до нормальной воды такими темпами удастся дойти еще скорее.
Меня больше бесила необходимость надевать утром уже несвежую одежду. Воду к моей палатке доставляли все же чаще, чем остальным, но и ее хватало лишь на обтирание. Солоноватая, дурно пахнущая, она не смывала, а стирала пыль с тела, но не отбивала запах пота. Раздражение мое передалось и Александру Павлову, который больше не делал попыток получить близость, стесняясь и своих ароматов, да и к привалу все уставали настолько, что тут не до амуров. И пусть вез меня флегматичный «француз»
Но не могу не признать, что суровый край радовал глаз своей жестокой красотой. Плоская, как стол, равнина, на которую поднялась экспедиция, пока еще цвела многотравьем, что позволяло кормить лошадей, но прямо на глазах растительность жухла. Старый кайсак сказал, что не пройдет и недели, как все это великолепий высохнет и будет годиться в пищу лишь верблюдам. А на четвертый день пути нам предстало совсем удивительное зрелище: прямо из ровной земли к небесам поднимались настоящие каменные столбы, но не сотворенные человеком, а созданные лишь капризами природы. Даже простые солдаты восхищенно пялились на красоту Устюрта, забывая об усталости и мучающей жажде.
– Здесь мы уже идем по старой дороге, – сказал кайсак, правя своего горбатого скакуна рядом с моим Жаном.
Алмат из всех «урусов» выделял именно меня, часто оказываясь поблизости. Старику льстил мой искренний интерес к здешней природе и образу жизни кочевников. Еще он вызнал, что главой всего похода являюсь я, и теперь проводник силился понять, как же такое предприятие могли доверить женщине. Будучи, конечно, магометянином, бывший караванщик с трудом осознавал такой выверт.
– Что за дорога, уважаемый?
– Здесь шел путь из Хорезма к устью Итиля и дальше в ваши земли. Потом Арал ушел, и купцы стали обходить эти места. Но и сейчас можно увидеть развалины караван-сараев, которые давали кров и воду людям и верблюдам.
– Что значит – Арал ушел?
Кайсак погладил седую бороду и рассказал:
– Это было не при моей жизни, но в памяти осталось. Море стало мелеть, великая Аму-Дарья прогневалась на грешников и свернула свои воды в Саракамыш. Море же стало мелеть, там, где была вода, даже стали селиться люди. Но и они, наверное, нагрешили, раз река вернулась, и вновь наполнила Арал, затопив их дома[3]. Но караванщики на эту дорогу так и не вернулись. Зато теперь большие железные телеги по дороге из железа могут вернуть сюда жизнь.
Еще за время пути я успела поругаться с Муравьевым. Полковник, обласканный властью, вдруг оказался неистовым либералом[4] и почему-то решил, что бравая графиня должна разделять его взгляды. Все мои попытки уйти от таких разговоров, провалились, и Николай Николаевич крепко обиделся в ответ на замечание, что все его идеи бессмысленны и пусты. Окончательно же нас рассорило упоминание полковником Павла Пестеля в комплиментарном тоне. Здесь я вспыхнула и наговорила про этого злодея столько гадостей, что исследователь стал бордовым, как свекла, пнул своего верблюда и ускакал, не попрощавшись.
А еще через день по армии разлетелась новость, что колодец, к которому ее выводили проводники-кайскаки, отравлен.
Конечно, того малого количества воды, которое давали источники в этой пустыне, для нашего войска было бы недостаточно. Ее использовали больше для нужд хозяйственных, вычерпывая до самого дна. Но само то, что в каменном зеве все любопытствующие углядели гнилые туши, не могло не настораживать. На следующий ночлег экспедиция обустраивалась так, словно уже находилась в осаде, и, надо отдать должное Ланжерону, это спасло всех от большой беды.