Самый жаркий день
Шрифт:
Нападение случилось на рассвете. Туркменская орда ошиблась дважды.
Во-первых, атаковать кочевники собирались сонных солдат, а те оказались готовы к бою, ведь спали роты поочередно. Во-вторых, установленный генералом порядок выдвижения с первыми лучами солнца привел к тому, что в момент, когда из-за холма выскочили чужие всадники, в лагере все были на ногах. И оказалось, что каждому офицеру известен его маневр.
Армия ощетинилась штыками и выплюнула первый залп, призванный больше не нанести урон врагу, а отогнать его.
Меня охранники силком потащили в самый центр лагеря и
– Ружей мало у них, – сказал Григорий. – По большей части лучники.
– Что может стрела против пули? – удивилась я.
– Их тут сотен пять, – не согласился охранник. – Стрелять будут чаще, а в таком количестве неприятностей принести могут много. Хотели налететь на спящих, ввергнуть в панику. По уму, надо бы им сейчас отступить.
Увы, планы на эту кампанию у туркменского военачальника били другими, и это подтвердил старый кайсак.
– Будут как падальщики вокруг кружить, пытаться жалить и бить отставших.
Наверное, сотни лет жизни в пустыне дали местным воинам нужный опыт, к которому русская армия оказалась непривычна. Поэтому с выходом сегодня пришлось задержаться, пока генерал решал, что делать. Я на этом совещании присутствовала, но лишь помалкивала, а полковник Некрасов предложил пригласить одного из своих проводников – киргиза. Ланжерон воротить не стал и раскосого джигита выслушал внимательно. По-русски тот говорил плохо, приходилось много раз переспрашивать, но вывод из его слов был очевидным: если сесть в оборону, то уже через несколько дней армия будет потеряна.
Туркмены, получив по носу в своей первой атаке, на изготовившийся строй не пойдут, а вот взять чужих солдат измором, беспокоящими уколами – в этом они мастера. Вода и еда скоро закончатся, но любой выход за фуражом будет пресечен со всей жестокостью.
Пустой оказалась и идея переговоров.
– Это йомуды[5], – коверкая язык, сказал киргиз. – Верные псы Рахим-хана. Кунграты[6] били их в Хорезме[7], йомуды били их, а сейчас нет более верных слуг у Хивы. Они не возьмут дань, господин.
– А что текинцы? – спросил киргиза Некрасов.
– Теке молчат, господин. Не верь им. Они шайтаны хуже йомудов.
– Текинцы – это тоже туркмены, Ваше высокопревосходительство, – объяснил полковник. – Йомудов ненавидят. Я пытаюсь заручиться их дружбой, ведь они ненавидят и узбеков, и персов.
– Господин, люди Баба-хана[8] Каджара делали недавно богатые подарки для вождей теке. Не верь им!
Некрасов нахмурился. Персия и Хива враждовали вечно, это он сам мне рассказывал, и успех похода по землям Хорезма планировался в том числе и по той причине, что персы не станут вмешиваться, если кто-то – даже ненавистные урусы – потреплют соседей-узбеков. А сейчас выясняется, что зависимые от хивинцев самоеды о чем-то договариваются с шахом.
– Не думаю, что это связано с нашим походом, – отрезал генерал. – Что мог узнать Али-шах про нас? Вести такие шли бы долго. Может, пытается перекупить этих дикарей, чтобы они отложились от Хивы. Но дело наше все равно неприятно осложнилось. Что будем решать, господа? Я выслушаю ваши предложения.
Все присутствующие на совещание высказались единогласно: необходимо продолжить путь. Припасы закончатся, а за новыми в Оренбург не пошлешь. Если даже обоз и пробьется мимо кочевников, будет это в лучшем случае недели через три, а скорее – не менее месяца его ждать.
За это время экспедиция будет мертва.
Войско двинулось вперед. Теперь это была не походная колонна, а изготовившаяся к бою армия. Туркмены появлялись то справа, то слева, и казачьи отряды кидались к ним, но до сабельной сшибки не доходило ни разу. С обеих сторон делалось по несколько выстрелов, ни один из которых не попадал в цель, кочевники разворачивались и, нахлестывая коней, отступали. Преследовать их Ланжерон запретил категорически, опасаясь ловушки.
Удивительно, но в свете такой опасности солдаты шли бодрее, и за дневной переход удалось пройти более сорока верст. Правда, полковник Кульмин, навестивший мою стоянку, пожаловался, что сегодня его подопечные устали сильнее обычного, так что на следующий день придется сбавить шаг. Хотя по армии уже поползли слухи, что до оазисов уже не так и далеко, и каменистая пустыня скоро закончится. Я этой надеждой тоже жила, ведь путь наш явственно пошел вниз с плоскогорья.
Туркмены с приближением темноты смелели, их разъезды подходили все ближе. Молодые всадники что-то кричали, но из их языка можно было разобрать только «урус», остальные слова, наверняка, были ругательствами. Наши кайсаки и киргизы ту брань понимали и скрипели зубами от злости. В своей прогулке по лагерю я как раз застала сцену: старый Алмат, посмеиваясь, успокаивал молодого джигита, рвавшегося проучить наглых йомудов. А рядом навострил уши теперь уже бывший каторжанин Бондарь со своим приятелем Мартыном. Они-то и были целью моего визита: охотник получил от меня «особое» винтовальное ружье в пользование, и теперь мне хотелось узнать его впечатления.
Мартын как раз сейчас тщательно протирал ветошью замок, готовясь смазать его заново.
– Пыльно, Ваше Сиятельство, – сказал он. – А винтовка добрая, уход за ней нужен соответствующий.
– Почему винтовка? – удивилась я.
– Ну… так с нарезами.
– Проще так сказать, – ответил за друга Бондарь. – И в бою если кричать: «винтовальные ружья к бою»! – это длинно и несуразно. А так – «винтовки к бою!»
Смысл в этих словах был, хотя меня и покоробило такое простецкое прозвище для столь уникального механизма.
Гарцующий саженях в трехстах туркмен что-то снова крикнул, но, несмотря на расстояние, кайсаки его услышали и разразились бранью на своем языке. Молодой схватил свою пищаль, однако, прикинув расстояние, бросил рядом с собой. Понял, что шансов попасть нет никаких, а промах лишь раззадорит врага.
– Вот что, Мартын…
– Ох, барыня, боялся, что и не прикажите уже, – обрадовался стрелок. – Бондарь, помогай.
Михайло достал из-за пазухи тубус, в котором оказалась… подзорная труба!