Сандаловое дерево
Шрифт:
— Подумать только, — сказала я.
В кухне приятно пахло кориандром; пока Хабиб собирал свою корзинку, я заглянула в оставленную на плите кастрюлю и обнаружила большие куски баклажана в карри.
— О, баклажаны! Отлично! — воскликнула я.
И тут Хабиб изумил меня:
— Баклажан считается королем овощей, да?
— Вы говорите по-английски?
— Баклажаны особенно хороши для чувств, мадам. Желаю здоровья вам и господину.
Я никак не могла оправиться от потрясения.
— Вы говорите на английском… ну и ну.
— До свидания, мадам. Намасте, чота сахиб.
Я взглянула на Билли:
— Он говорит по-английски.
Билли
— Намасте, Хабиб.
Повар уже открыл дверь, когда я вспомнила о происшествии в Симле; перед глазами замелькали картины: горящая машина, толпа, вооруженная бамбуковыми палками.
— Хабиб!
Он обернулся:
— Мадам?
— Вы ведь живете в Масурле?
— Да, мадам.
— И в Симлу сегодня не собираетесь?
— Нет, мадам. — Он вопросительно посмотрел на меня. — Вам что-то нужно?
— Нет, спасибо. Увидимся завтра.
Он молча вышел, а Билли сказал:
— Мы рады, что ты вернулась, мама. Почитаешь нам?
Я слышала, как шуршат лежащие в сумочке страницы, не терпелось добраться до них, но… но могла ли я отказать стоявшему передо мной херувиму?
— Конечно, Бо-Бо.
Мы едва дочитали «Маленького Паровозика», когда вернулся Мартин. Один лишь вид мужа меня рассердил. Я хотела рассказать ему о том, что видела в Симле, и не могла. Я потеряла лучшего друга, и я тосковала по нему, как тоскуют по свету.
Тот вечер шел привычным маршрутом: куриный суп с имбирем, личи и пахтой для Билли, ванная, пижама и ирландская колыбельная.
Мы сидели за карри, горчичного цвета и удивительно мягким.
— Сегодня и в Симле кое-что случилось, — сказал Мартин.
Моя вилка на мгновение замерла в воздухе.
— Вот как?
— Толпа подожгла машину. Водителя забили палками.
Все вернулось: гудящее пламя, запах дыма, измазанные кровью бамбуковые палки, злые, искаженные ненавистью лица.
— За что?
Мартин пожал плечами:
— Никто ничего не говорит. Местные утверждают, что ничего не видели. — Он покачал головой. — Что бы этот несчастный ни сделал, думаю, главная его вина в том, что он был мусульманином.
— Это всего лишь твое предположение. Наверняка ты не знаешь.
Он кивнул:
— Обоснованное предположение.
Я окинула взглядом его костюм, уже полностью выдержанный в едином духе: длинная туника, мешковатые штаны.
— У меня тоже есть обоснованное предположение: ты напрашиваешься на неприятности, одеваясь таким вот образом.
— Давай не будем об одном и том же. — Мартин отвернулся и положил себе еще карри. — Сегодня неплохо получилось, но без баклажана было бы еще лучше.
Самое время сменить тему.
— Оказывается, Хабиб говорит по-английски.
— Отлично. Скажи ему, пусть больше не кладет баклажаны.
Помыв и убрав посуду, Мартин ушел в «Преступление и наказание», а я поставила пластинку — «Ты это или не ты, но ты не моя крошка». [22] Название — будто специально для меня. Резкий, быстрый ритм так и звал присоединиться. Я лежала на диване, тихонько подпевая задорным сестричкам Эндрюс, за окном пылала зарница, но муж так ни разу и не оторвался от книги. Глядя в потолок, я удивлялась тому, как легко солгала мужу и как он ничего не понял по моим глазам. Совсем близко громыхнул гром, и я впервые за все время подумала, что, может, для всех будет лучше, если мы просто разведемся. От этой мысли захватило дух.
22
Песня
Пластинка доиграла до конца, и я убрала ее, стараясь припомнить кого-нибудь, кому развод пошел на пользу, но так никого и не вспомнила. Среди моих знакомых просто не было разведенных — ни осчастливленных этим событием, ни наоборот. В 1947-м разводились не часто. Дейв и Рэчел, конечно, огорчатся, и отец расстроится, но ничего, переживут. Та к надо. Кому нужна эта симуляция? И каково Билли расти в семье, где родители не разговаривают друг с другом? Разве не лучше расстаться и сохранить дружеские отношения, чем продолжать жить вместе, держась за то, чего уже нет?
Около десяти мы с Мартином отправились спать. Более или менее вместе. Помню, он пожелал спокойной ночи, поцеловал в щеку и повернулся ко мне спиной.
Я лежала, дожидаясь, пока его дыхание не перейдет на размеренный ритм глубокого сна, потом выскользнула из постели, сняла с дверной ручки сумочку и вытащила украденные страницы. К тому времени уже похолодало, я стянула с дивана вязаную накидку и набросила на плечи. Я не хотела, чтобы свет просачивался в спальню. Более того, не хотела, чтобы свет видели снаружи. Сознание вины загоняло меня в угол безумия. Я достала фонарик из кухонного шкафчика, села за стол и бережно разложила хрупкие листки в хронологическом порядке, с февраля по июнь. Это и впрямь были дневниковые записи, и я, сгорая от желания прочесть их, даже не задумалась о том, почему кому-то понадобилось вырывать их и прятать в Библию.
Февраль 1857
Она харкает кровью, и я близка к отчаянию. Все мои старания ни к чему не привели. Может быть, это какая-то другая хворь? В Йоркшире она похудела так, что стала похожа на скелет, но на сей раз лицо и тело болезненно распухшие, несмотря на отсутствие аппетита. Даже запах пищи вызывает у нее тошноту. Кашель тот же, а вот все остальное иное.
Я заставляю ее лежать в постели и сегодня прогнала индийца, явившегося к нашим дверям. Но когда я зашла к Фелисити, она отвернула голову, чтобы не смотреть на меня. Видимо, слышала его голос. Это больно ранит. Я же хотела сделать как лучше.
Среди сипаев нарастают протесты из-за этих патронов. Генерал Энсон заявил, что не станет потакать их глупым религиозным предрассудкам.
Скорее всего, это большая глупость именно с его стороны.
Февраль 1857
Наш старый мир рухнул и дал жизнь новому. У Фелисити будет ребенок, а индиец (должна ли я теперь назвать его имя?) — его отец. Мне нужно время, чтобы привыкнуть к этой мысли, я просто не могу заставить себя сидеть вместе с ними, когда они разговаривают. Он стучится в нашу дверь, и Фелисити нетвердой походкой выходит к нему из своей комнаты, яркие пятна румянца на щеках вянут с каждым ее шагом. Она слишком слаба и потому опирается на бамбуковую трость. Я сижу в кухне, пока они беседуют в гостиной.