Санджар Непобедимый
Шрифт:
— Как же, как же, — с полной готовностью Ниязбек быстро размотал поясной платок и извлек из него увесистый кошелек, — всегда готовы служить другу нашему…
— Вот что, сколько стоит у вас в Тенги–Харамеодин обыкновенный козел?
— Старый или молодой? — недоумевающе спросил Ниязбек.
— Ну, так… Среднего возраста.
— Да, ну сколько бы он мог стоить? — вслух начал соображать помещик.
Когда он назвал цифру, Кошуба спокойно заметил:
— Пожалуйста, отсчитайте.
Тот повиновался.
— А теперь вручите эту сумму старушке.
Только на секунду задержалась рука с деньгами в воздухе, и лицо Ниязбека как–то покривилось. Но тотчас он снова заулыбался. Сделав два шага к старушке, он взял ее руку, вложил деньги. Затем подтолкнул ее и сказал:
— Иди, иди, матушка. Пусть твой козлик тебе приснится…
Старушка было засеменила прочь, но Кошуба остановил ее:
— Матушка! В наше время, советское время, никто не смеет обижать вдов и сирот. Никто. Эпоха притеснения ушла навсегда. А вас, уважаемый, — повернулся он к Ниязбеку, — прошу: проследите и прикажите, чтобы и другой вдове и Тахтасыну заплатили. И потом прошу вас, очень прошу, чтобы я больше не слышал таких жалоб…
Ниязбек иронически улыбнулся.
— За что им платить? Они и так мне должны столько, что и на том свете не рассчитаются.
— Я не кончил… Я прошу вас учесть, что если с этими людьми случится хоть малейшая неприятность, малейшая обида… Словом, вы примете, дорогой мой, меры, чтобы они жили совершенно спокойно… без малейших огорчений… Договорились?
Голос Кошубы звучал жестко и требовательно. Ниязбек подобострастно прижал руку к сердцу и улыбка стала у него совсем сладенькая. Он сказал:
— Да будет так… — и ушел величественным шагом вниз по тропинке, спеша догнать группу чернобородых чалмоносцев.
— Хорошо бы разобраться теперь с подпругами, — сказал Джалалов, — расследовать эту странную историю.
— Тут нечего расследовать, — сухо сказал Николай Николаевич, — и так все ясно.
Все удивленно посмотрели на него. Он полулежал на зеленом склоне холма и лениво, со скучающим выражением лица жевал травинку. Не торопясь, доктор заговорил снова:
— Это сделал Ниязбек… Да, да, — продолжал он, когда раздались недоверчивые возгласы, — он, и больше никто. Кто задумал пригласить нас в гости в свою вотчину? Ниязбек. Кто упрашивал, уговаривал, уламывал? Ниязбек. Кто затеял этот самый улак? Кто знал, что наш друг Санджар полезет, извините меня, в самую свалку? Ниязбек. Где стояли лошади перед состязанием и кто их седлал? В конюшне Ниязбека и конюхи Ниязбека. Только вот что для меня неясно — зачем Ниязбеку нужно вредить Санджару?
Тут вмешался Санджар. Резко и возмущенно он заявил:
— Не верю. Закон гостеприимства сильнее смерти у нас, у узбеков. Даже заклятому врагу не угрожает ничего, решительно ничего, если он в гостях. Обидеть гостя — святотатство. Нет, Ниязбек тут не при чем…
Заложив руки за пояс, Кошуба посвистал.
— Загадочная история… А впрочем, поехали…
Часть 3
I
Майское солнце жгло совсем не по–весеннему. Снеговой хребет сиял нестерпимо ярко. В глубине далеких ущелий дымился туман.
На белой пыльной ленте дороги, спускающейся прямо к разбросанному в лощине лагерю экспедиции, показался всадник верхом на верблюде. Голова путника была повязана красной чалмой и издали казалась ритмично покачивающимся тюльпаном.
Человек в чалме пел звучным гортанным голосом не сложную мелодию. Столь же просто было и содержание песни:
Путь идет по горам,
Путь усыпают тюльпаны.
Путь ведет к небесам.
О пери, исцели мои раны…
Продолжения не было. Песню, вернее единственное четверостишие песни, сочинил, видимо, сам певец.
Все с интересом разглядывали живописную фигуру одинокого путешественника. Прежде всего бросилось в глаза, что он молод и красив, а в то же время беден, как может быть беден бухарский бедняк. Одет он был в пестрые лохмотья. Нельзя было даже определить, что служило основой для синих, красных, желтых заплат его халата — ситцевых, сатиновых и даже грубой мешковины. На ногах были заплатанные мукки — сапоги на мягких подошвах.
Не менее живописен был верблюд. Более потрепанное и в то же время высокомерное животное трудно было представить. Верблюд выступал по дороге величественно, высоко держа на тонкой шее покрытую комьями свалявшейся шерсти голову. Он нес на горбу большой багаж: была тут кошма, какие–то палки, узелки; глиняная тарелка высовывалась из шерстяного дырявого мешка, сбоку виднелся кетмень; еще можно было разглядеть топор, небольшое ведро, еще ведерко с прохудившимся дном, фонарь «летучая мышь», пару изорванных сапог, небольшой медный кувшин с проткнутым боком. Видимо, все имущество хозяина двигалось вместе с ним на спине верблюда.
Путник заговорил по–русски.
— Здравствуйте. Меня зовут Курбан. Курбан из селения Чиндере. Где здесь военный начальник? У меня к нему письмо.
Курбана и его верблюда отвели к Кошубе. Командир долго всматривался в послание, мелко написанное замысловатой арабской вязью, изящной, но трудно поддающейся разбору.
Уже первые строки показывали, что письмо было зовом о помощи, и в то же время оно было величайшим по своей значимости документом, говорившем о том, что трудящийся сельский люд Бухары отшатнулся уже в те полные смятения и крови дни от эмира, беков, баев. В сердце поднималась радость от сознания, что надежды этих людей были всецело оправданы благородными поступками одетых в красноармейские шинели русских рабочих и крестьян уже три года проливавших кровь на полях, в долинах, на скалистых перевалах бывшего эмирата, чтобы вырвать из–под грязных сапог богатеев и эмирских чиновников жизнь и счастье узбеков и таджиков.
Письмо это, написанное на клочке бумаги, начиналось так:
«Начальнику красных воинов–большевиков мирахуру Желтобородому.
Мы, старшины рода кунград, проживающие в кишлаке Сары–Кунда, зная вашу мудрость и уповая на вашу справедливость, будучи сами неграмотны, поручили написать и продиктовали это письмо Сарымсаку, писцу тенгихарамского мингбаши.
Бисмилля!
Пребывайте дни и ночи в здоровьи и благополучии, нанося смертельные раны врагам!
Хотим вам сказать в письме нижеследующее.