Санджар Непобедимый
Шрифт:
Никогда мы раньше, грубые горцы, не слышали о советских людях. Кто вы, что вы — мы не знали. Нам приказал эмир и наш сарыкундинский ишан:
«Сражайтесь с неверными, ибо вера Мухаммеда и обычаи отцов и дедов в опасности».
Мы были в руках пятидесятников и курбашей, как труп в руках мурдашуев — обмывателей трупов. Нас обманули эмир и сарыкундинский ишан. Два года идет война. Детям и женам нашим нечего есть, потому что пшеница и ячмень посохли, потому что арык, дававший воду нашим полям, пришел в запустение. Дети и старики наши умирают, у нас нет даже материи на саваны, чтобы заворачивать тела умерших. Амлякдары
До нас дошли вести: большевики дают землю беднякам, делают бедняков людьми, загоняют под землю ростовщиков и господ. Мы хотим, чтобы большевики пришли к нам в кишлак Сары–Кунда и сказали нам правду и защитили нас от курбаши Кудрата, чинящего нам притеснение.
Господин мирахур, наши сердца открыты, наши руки у наших сердец, пожалуйте.
Старейшины приложили свои печати и подписи к этому посланию. А писал его писец Сарымсак Алим–оглы со слов мусульман».
Нижняя часть листа и все поля были покрыты оттисками маленьких — круглых, овальных, квадратных печаток с витиеватыми арабскими письменами.
Такие печати были широко распространены в то время в неграмотной, темной Бухаре. На каждом, даже самом маленьком базарчике в городах Бухары мухрсоз — печатных дел мастер — с удивительной быстротой вырезал имя и фамилию заказчика тут же, в его присутствии, на заранее изготовленной медной форме с маленькой рукояткой.
Печать и вырезка на ней надписи стоили гроши, но полученное Кошубой письмо из Сары–Кунда свидетельствовало о том, что и такой расход был не под силу многим дехканам. Гораздо больше, чем оттисков печатей, под письмом было оттисков пальцев. Ни одной подписи, кроме самого писца, на письме не было.
Отправить ответ сарыкундинцам не успели. Вечером, когда лагерь стал засыпать, в стороне большой дороги послышались голоса. Разнесся слух, что пришел крестьянин–горец из кишлака, на который напали басмачи.
Слух подтвердился. Басмачи напали на кишлак Сары–Кунда. Дехкане взывали о помощи.
Горец — высокий, атлетически сложенный бородач, всхлипывал и временами тихо стонал. Он сидел на скамейке в комнате командира тенгихарамской почтовой станции, опираясь черными, загрубевшими руками на суковатую дубинку, и раскачивался из стороны в сторону. Свыше сорока километров прошел он за пять часов по горным каменистым тропам, по щебенчатым осыпям, через перевалы. Дважды переходил, по пояс в ледяной воде, через вздувшиеся потоки.
И вот он сидит — большой, беспомощный, как ребенок, и бессвязно повторяет одно и то же:
— Басмач Кудрат пришел. Всех убьет, всех зарежет. Все сгорит… Пшеницу требует. Деньги требует…
Кошуба отдал приказ красноармейцам седлать коней.
— Экспедиция останется в Тенги–Хараме, — распорядился комбриг. — Здесь сильный гарнизон… Вы отдохнете за два дня. — Голос командира доносился уже со двора. — Курбана и этого крестьянина ко мне!
А еще через минуту прозвучала команда:
— По коням!..
В отряд, шедший на выручку к дехканам, были включены добровольцы из состава экспедиции.
Отряд шел всю ночь. Тихо пофыркивали кони, звякала приглушенно сбруя, цокали по камням подковы.
В
Кто–то негромко спросил:
— Луна всходит?
— Нет, зарево.
Горел кишлак Сары–Кунда.
II
Голос надрывался, голос неистово звал. Призывный вопль несся во мраке над плоскими крышами домиков, над темными настороженными куполами могучих чинаров, столпившихся около большой мечети у священного источника.
Голос звучал сначала внизу, у бурной говорливой речки, а затем переместился повыше, к большой мечети.
По улочкам и тихим переулкам заскользили тени; хлопнула калитка, другая, зашлепали по камням подбитые подковами кожаные калоши.
Погруженный только что в крепкий сон, кишлак Сары–Кунда наполнился шумом, сдержанным говором. То тут, то там встревоженно лаяли собаки.
Голос у мечети все еще взывал к небу. Далеко в горах отзывалось эхо.
— Люди! Эй, люди! Собирайтесь к мечети. Собирайтесь, отбросьте ваш сон! Идите скорее!
Желтоватое пятно света проплыло по земле, блеснуло в воде хауза и выхватило из темноты бородатые заспанные лица. Сразу стало видно, что большой двор мечети заполнен народом.
Толпа выжидающе молчала. Хотя крик сельского глашатая среди ночи нарушил установленный испокон веков уклад жизни, никто ни словом не выдал своего любопытства. Молча стояли люди, поеживаясь под резкими, сердитыми порывами ветра, мчавшегося с льдистых склонов Хазрет Султана.
Заговорил староста селения Сираджеддин. Собравшимся видна была только пушистая его борода, каждый волосок которой сиял в струившемся сбоку и снизу свете фонаря. Лицо и голова, увенчанная чалмой, прятались в тени.
— Мусульмане, ваш сон поистине безмятежен, ваши сердца беспредельно спокойны. Говорят: «Заяц спит и просыпается без головы». А вы?
Голос его дрожал:
— Вы спите, а полчище ширбачей этого сына разводки — Кудрат–бия скачет сломя голову, к нашему кишлаку. Глаза людоедов налиты кровью, их клыки оскалены.
Помолчав для убедительности, староста продолжал:
— Слушайте, что сказал мне посланец вожака бандитских шаек. Преисполненный гордыни и наглости Кудрат–бий объявил: «Мы слышали, что в Сары–Кунда люди впали в разврат и отказали в гостеприимстве нашему ясаулу. Поэтому приказываю… — Голос говорившего дрогнул. — Приказываю сегодня же доставить мне и моим людям сто пятьдесят подков, четыре пуда фамиль–чая, полтора пуда кок–чая, чилимного табаку десять фунтов, баранов — сорок, рису — десять пудов, кишмишу — три пуда. Ослушникам — наказание, их семьям — разорение!». Слышали, люди? Кровопийца и насильник Кудрат–бий опять пришел, лошади его джигитов ржут на дорогах, а вы спите…
Толпа молчала. Каждый с тоской припоминал все беды все несчастья, которые пришлось претерпеть злосчастному селению Сары–Кунда в прошлом году.
Тогда в долине несколько недель стояли лагерем басмачи Кудрат–бия, загнанные сюда, в глухие дебри, красными конниками. Слезы, разорение, свежие могильные холмики оставили после своего ухода воины ислама в кишлаке Сары–Кунда.
И вот сейчас они снова тут.
— Идет сама смерть, — сказал престарелый Навруз–бобо, которого все называли просто Мерген — охотник.