Санджар Непобедимый
Шрифт:
— Ленин — имя его, Сталин — имя его! — сказал Санджар.
Вздох смятения пронесся по комнате.
После долгого молчания старец с трудом поднялся. Его свита замерла, ожидая знака.
Санджар тоже встал с места. Его лицо стало суровым и мрачным.
Тогда пир сказал:
— Ты святотатствуешь, сын мой. Как может быть отцом и наставником мусульманина неверный кафир? Мусульманский народ не пойдет по пути нечестия. Берегись!..
— Мой пир! Не запугать вам народ такими словами. Тысячу лет его морили голодом, заставляли слизывать грязь с сапогов беков и ханов, предавали мучительной смерти, и во имя чего?.. — Он горько усмехнулся. — Нет, Санджар–пастух не пойдет больше по пути горя и рабства, предписанного мусульманскими мужами мудрости из
Мекки. Нет, путь Санджара–пастуха — это путь Москвы, путь Ленина и Сталина.
Он поклонился пиру и пошел к двери, высоко подняв голову и не глядя ни на кого.
Все собравшиеся в комнате молниеносно расступились перед ним. «Их как ветром сдуло», — рассказывал потом Курбан.
Уже переступая порог, Санджар услышал за собой голос пира.
— Горе нам! Он — большевик… Горе! Яд большевизма проник в сердца правоверных…
Ползун проводил Санджара и его спутников через двор ханаки, по коридору чильтанов, священной роще, и только тогда вернулся обратно. Пиршество продолжалось. Подошел слуга и почтительно доложил, что ишан зовет к себе его и Гияс–ходжу. Когда они вошли в келью, старец спросил:
— Кто привел сюда воина?
Гияс–ходжа низко опустил голову и еле выдавил из себя:
— Мы с Ниязбеком решили: так будет хорошо. Он ищет денауского хакима. Мы подослали человека сказать, что он здесь.
— Зачем?
Едва заметным движением руки Гияс показал, какая участь готовилась Санджару.
— Почему вы не посоветовались с нами?
— Мы думали…
Тогда вмешался Ползун. Говорил он холодно, но голос его дрожал от ярости:
— Неужели вы думали, Гияс, что мы допустим это? Как можно допустить, чтобы разрушили ханаку и мазар Хыра–пайгамбара, последний оплот ислама в Гиссаре?
— Но…
— Если бы с Санджаром что–нибудь случилось, разве его молодцы не разнесли бы и мазар и ханаку по камешкам, а?
— Он прав, — прохрипел старец. — Он прав, здесь нельзя было. — Его голос вдруг сорвался в визг: — Вы, вы ничтожества, вы ослы… Вы допускаете, чтобы такой человек шлялся по миру, оскверняя своим дыханием нечестия и богохульства мусульманскую Бухару. Он сто тысяч раз опаснее, этот молокосос, чем все русские–кафиры.
Он, ничтожный, стал дверью для заразы большевизма, дверью в народ. Он — ужасный и гибельный пример… Убрать его… Скорее, завтра… я приказываю… Смерть… Смерть… Спешите, а то поздно… Убейте его… Приказываю…
Старец забился в припадке.
А Санджар, покачиваясь в седле, все думал: «Где же я видел такую надпись, на чьей руке?»
Внезапно он встрепенулся. В темноте на дороге послышался топот многих коней. Курбан, следовавший поодаль, подъехал ближе.
— Кто идет? — крикнул Санджар.
— Мы идем, поступью барса, — ответил чей–то голос.
Тогда командир остановил коня и резко сказал:
— Вы джигиты, а ведете себя, как дети. Я послал вас в мазар совсем не для того, чтобы вы там пили водку, да еще во время зикра.
— Но это была военная хитрость, — простодушно возразил один из джигитов. — Дервиши и всякие ишаны подумали: «Это мюриды из басмачей, опьяневшие от близости к аллаху». А мы знали, что было очень опасно. Вот и придумали: ведь ангел смерти Азраил — правоверный мусульманин, коему вино запрещено. Ну, он и не захотел бы прилететь и оскверниться общением с нами. А потом… ведь нельзя же спокойно смотреть на этих дервишей. Они кричали и ревели, как быки, завидевшие корову. Недаром у нас есть пословица: «Пир — корова, мюриды — быки».
И он хихикнул, очень довольный своей шуткой.
VIII
«Живописная альпийская природа, патриархальные пастушеские нравы, тонкие красивые лица, цветущее здоровье аборигенов, — вот что характеризует эту, открывшуюся перед изумленными пионерами культуры, счастливую горную страну…»
Николай Николаевич перевернул измятую страницу книги, посмотрел на обложку и снова прочитал, уже про себя, о пионерах, цветущем здоровье и патриархальных нравах. Затем он обвел глазами невзрачную, слепленную из грубо отесанных кусков гранита, вросшую в скалу клетушку — обычное жилище горца — почти отвесно уходящий ввысь оголенный склон горы, начинающейся прямо со двора, и хаотическое нагромождение пиков и зубчатых вершин под ногами. Кругом камни и скалы — угрюмые, неприветливые. Взгляд его задержался на пожилом горце, зябко кутавшемся в халат, вернее на его руках, покрытых толстым слоем коросты.
— Интересно, что сказал бы этот писака, нацарапавший в угоду своим высоким покровителям вот эти самые мармеладные строчки, очутись он лицом к лицу вот с этаким дядей, которого разъедает чесотка, сифилис и черт его знает еще что? Что бы он сочинил, этот царский холуй, о «счастливой стране»? Не беспокойтесь, — усмехнулся Николай Николаевич, заметив смущение на лицах собеседников, — он по–русски ничего не понимает. Так вот представьте… кстати, его именуют Наджметдином… какой конфуз у меня с ним получился вчера. После неисчислимых изъявлений благодарности он взял у меня лекарства и отправился… Куда бы вы думали? Прямехонько в мечеть к имаму, который занимается по совместительству врачеванием. И заметьте: гонорар, уплаченный табибу — николаевский серебряный рубль и две курочки. Мне же он хотел презентовать десяток яиц. Так котируется в сем тихом селении знахарства и современная, передовая научная медицина. Ты зачем опять пришел?
Последний вопрос относился к горцу в рваном халате. Тот живо поднялся на ноги и, отвесив почтительный поклон, проговорил:
— Помогите, доктор. Надо лекарство, много лекарства.
— Не буду я тебя лечить. Пусть тебя лечит имам. Горец поклонился еще ниже:
— Ой, господин доктор. Не меня нужно лечить, жена у меня умирает.
— Что с ней? — встревожился Николай Николаевич.
— Бог знает. Только недавно я женился на ней…
— Недавно женился? — вырвалось у доктора. — А сколько лет ей, твоей жене?
Горец с достоинством выпрямился.
— Не знаю. К тому же спрашивать о возрасте жены постороннему мужчине се подобает.
— И кафиру вдобавок, — добавил Николай Николаевич. — Понятно. Но как же я, кафир, буду лечить твою жену? Ты же не позволишь мне взглянуть на нее…
— Она протянет тебе руку, и ты по руке определишь болезнь.
— Тэ–тэ–тэ! Номер не пройдет. — Николай Николаевич опустился на камень.
— Ей очень плохо, — забеспокоился горец. — Она умирает. Хорошая жена. Молодая…