Санджар Непобедимый
Шрифт:
Громко прозвучала команда:
— Становись! По коням!
X
Дверь скрипнула, и в михманхану вошел Николай Николаевич. Пробормотав «Здравствуйте!», он поискал глазами на стене колышек и повесил на него свою фуражку. Потом, не торопясь, прошел через комнату, сел поудобнее и, ни слова не говоря, принялся за ужин…
Только тогда Курбан обрел дар слова. Странно выпучив глаза, он спросил, заикаясь:
— Это… вы?
Николай Николаевич, не переставая жевать, пробормотал:
— Д–да… Это я, кажется.
Этот глупый диалог привел в себя присутствовавших. С криками «ура» все бросились поздравлять Николая Николаевича со счастливым возвращением.
— Как ты спасся?
— Кто тебе помог?
— Где вы прятались?
Не обращая внимания на расспросы, Николай Николаевич продолжал, не спеша, насыщаться. Только утолив голод, он рассказал о своих приключениях.
Все произошло совсем иначе, чем представлялось напуганному воображению друзей Николая Николаевича.
Ворвавшись в кишлак, басмачи бросились искать красноармейцев и большевиков. Узнав, что отряд ушел вверх по ущелью, основная масса головорезов поскакала вдогонку. Оставшиеся — больные, усталые и вообще нерадивые — больше думали об еде, чем о врагах.
Как рассказали потом Николаю Николаевичу, несколько басмачей, привлеченных толпой женщин и стариков, явилось во двор Наджметдина. На вопрос — что здесь происходит, старейшины заявили: «Приезжий знахарь выгоняет из тела больной злых дивов».
Возможно, что отсутствие самого Кудрат–бия, вневапно подвергшегося приступу благочестия, притупило внимание басмаческих нукеров и сделало их менее бдительными. Иначе чем объяснить, что никто не обратил внимания на позабытую посередине двора лошадь врача. Так она и стояла до вечера у всех на виду.
По окончании операции Наджметдин, ни слова не говоря, отвел Николая Николаевича на женскую половину и посадил за обильный дастархан.
Однако, прежде чем начать есть, доктор выглянул в окно и ужаснулся. Два вооруженных человека сидели около ворот на глиняном возвышении и усердно пили чай.
В десяти шагах от них стоял конь Николая Николаевича, и казенного образца кавалерийская сбруя лоснилась и поблескивала при свате большого смоляного факела, горевшего в глубине двора…
— Отойдите от окна, — вполголоса сказал сидевший с другой стороны дастархана Наджметдин, — может получиться нехорошо.
Как во сне Николай Николаевич ужинал, как во сне отвечал на вопросы. Такое состояние бывает у человека, на которого надвинулась неотвратимая беда, и он чувствует свою беспомощность…
Дребезжащий голос хозяина вывел доктора из раздумья.
— А? Что? — спросил Николай Николаевич.
— Скоро все будут спать. Мой племянник выведет тебя из кишлака и покажет дорогу через Зеленый перевал. Он пойдет с тобой…
Николай Николаевич угрюмо спросил:
— Хочешь ты, чтобы твоя жена жила?
— Бог мой! Она красивая женщина… Но разве ты еще…
— Мне отсюда нельзя уезжать, иначе она умрет.
— Бог мой! Жаль такую красивую женщину. Но завтра сюда ждут самого парваначи.
— Ну и что же? Вы меня спрячете… Я не уеду.
Лицо у Наджметдина совсем искривилось. Глубокой ночью доктора разбудил лай собак и громкий стук. Назойливо стучали в ворота; несколько человек кричали разом:
«Эй, Наджметдин, отдай нам проклятого русского».
— Выдали, — мелькнуло в голове Николая Николаевича, и он поспешно начал шарить под подушкой, отыскивая свой старенький револьвер, о котором, кстати, все в экспедиции говорили, что он страшен только для того, кто из него стреляет.
Затем послышался голос хозяина; он пререкался с басмачами.
В конце концов завизжали ржавые петли ворот.
Сердце Николая Николаевича сжалось.
— Это его лошадь, — закричал кто–то срывающимся дискантом. — Где он? Показывай?
— Ты, молокосос, утри губы, — скрипел Наджметдин, — уезжай, с чем приехал. Нет у меня никакого уруса.
— А лошадь?
— Лошадь бросили красноармейцы, забыли…
— Нет, он у тебя!
— Ну, ищите.
Голоса зазвучали у самых окон.
— Слушай, — хрипел хозяин, — если ты мусульманин, разве ты поступишь так?
— Как так?
— Разве ты переступишь порог стыда моего дома и осмелишься зайти на женскую половину!
— А, здесь женская половина?
— Да, и в этой комнате лежит больная. Шаги и голоса начали удаляться. Все стихло.
Прибежал Наджметдин и зашептал:
— Сам рыжий ясаул приходил. Требовал: «Покажи русского табиба». Кто–то ему сказал, выдал. Ох–ох, что будем делать? Уезжать тебе надо…
Голос его звучал неуверенно, и Николай Николаевич с тоской подумал, что приключение, кажется, кончается неблагополучно.
Внезапно за дверью комнаты раздался женский голос:
— Эх ты, собака! И ты еще смеешь называть себя горцем!
Хозяин стремительно обернулся. При слабом огне светильника можно было видеть, что глаза его округлились от испуга.
— Только такой вор, как ты, может осмелиться выпроваживать гостя из дому, — продолжал тот же голос. В комнату с трудом передвигая ноги вошла старушка. Космы седых волос падали на лицо из–под белого платка.
— Смотри, — угрожающе протянула она в сторону Наджметдина, — смотри, чтоб я не слышала таких слов от тебя, не то я сама наплюю в бороду и тебе и твоему рыжему ясаулу. Подожди, я доберусь до тебя, трус ты и бездельник. И кто только наворожил тебе… Разве ты достоин такой красавицы, ты — старый, шелудивый, глупый.