Санктпетербургские кунсткамеры, или Семь светлых ночей 1726 года
Шрифт:
Весельчак состроил обиженную мину, взял жезл мажордома и отправился на свой пост.
5
Там они увидели предмет своих переживаний. Максюта был одет в узенький академический кафтанчик, который одолжил ему Миллер. Руки торчали из обшлагов. Все ему здесь было непривычно, и сидел он на краешке стула, озираясь по сторонам.
В пасти огромного камина пылало целое бревно. Поваренок в колпаке поворачивал висящую на цепях тушку барана. На буфетной стойке позванивал хрусталь. Шум голосов создавал ощущение приятной тревоги.
Над буфетом высилась грубая деревянная фигура в зубчатой короне. Это был король Фарабуш, покровитель мореходов. Фигура эта некогда украшала бугшприт португальского купеческого барка. Лет пять тому назад, в одну из осенних ночей, португалец, везя груз соболей и Мамонтова зуба, в Финском заливе налетел на песчаную банку. Пока собирались его снимать, груз оказался растащенным, а судно развалилось под ударами балтийской волны. Так король Фарабуш переселился в буфетный угол Чистилища.
Максюта с изумлением смотрел на желтые бока, отполированные морем и ветрами.
– Сударь!
– раздался над его ухом вежливый голос буфетчика.
– У нашего подъезда застряла карета. Не поможете ли ее вытащить?
С воспитанной в армии готовностью исполнить приказание или просьбу Максюта вышел на крыльцо. Неправдоподобный свет небес без теней равномерно освещал все в природе. И застрявшая карета возле крыльца смотрелась так, будто ее вырезали из бумаги.
Он наклонился, чтобы плечом приподнять облучок кареты, как чьи-то вонючие ладони грубо закрыли его рот. Шею захлестнула петля, и вот уж он понял, что ни дышать, ни кричать больше не может.
Но это с ним уже случалось в урочищах старой Москвы в его далекой юности. Он сжался в пружину, готовую развернуться, стараясь, однако, показаться размякшим, покорившимся. И вдруг выпрямился, отбросив врагов, скинув проклятую петлю. Но тут же десяток рук с удвоенной яростью вцепились в его тело.
Вертоград полнощный сиял огнями в три жилья. Из верхних окон слышалось неторопливое: "Пас!", "Прикупаю!", "Козыри трефы!" Двигались тени, звучала странная музыка, а у крыльца ожесточенно дрались люди, сыпались удары кулаков, слышались ругательства, всхлипы.
Максюте удалось раскидать нападающих - сколько их было? Он побежал огородами, между грядок с укропом стремился к Мойке.
Река Мья, или в просторечии Мойка, в те годы не была проточной. Начинаясь средь болот Царицына луга, она лениво петляла, образуя заводи. Царь Петр повелел прорыть каналы, спустить ржавую воду, а берега укрепить бревнами. Всюду валялись эти бревна.
Максюта бежал по тропинке и слышал за собой настигающий топот: видимо, враги решили с ним покончить. Раненая нога не давала ему бежать скорее. Соображал на бегу, что попадает меж канав и ничего ему не остается, как броситься в вонючую воду.
У берега он круто повернул и побежал вдоль речки, распугивая диких уток, которые там гнездились. Добежав до старой ивы, склонившейся к воде, он увидел совсем невдалеке мостик, и по этому мостику шли, разговаривая, какие-то прохожие.
Но поворачивать было поздно. Он схватился за корявый ствол ивы, а преследователи вцепились в него. Академический кафтанчик затрещал. "Бедный Миллер!" - подумал Максюта.
Между тем люди, проходившие по мостику, услышали шум схватки.
– Глядите!
– крикнул шедший впереди.
– Тут кого-то избивают!
– Брось, Антиох, - отвечали ему товарищи.
– В Санктпетербурге вечно кого-нибудь избивают. Лучше досказывай про Остермана!
– Ой, братцы, - не унимался тот.
– Здесь пятеро нападают на одного!
– Экий ты рыцарь!
– засмеялся один из его спутников, самый высокий, и крикнул нападавшим на Максюту: - Остановитесь! Всем немедленно подойти сюда!
– Ишь командир!
– с досадой сказали держащие Максюту.
– Ты что, тоже из полиции?
– А вы что, ослепли! Не так темно, чтобы мундиров не видать. Мы преображенцы!
– А нам наплевать!
– нагло отвечали ему.
– Преображенцы, так и ступайте своей дорогой!
Накинув петлю, они спешили покончить с Максютой.
– Ах, наплевать?
– в один голос вскричали на мостике.
– А ну, преображенцы, затронута наша честь!
Вжикнули шпаги, выдираемые из ножен, раздался топот ног. Максюта почувствовал освобождение, жадно глотал воздух.
– Евмолп, не кипятись!
– кричали где-то за спиной. У них ножи!
Но преследователи Максюты боя не приняли, ринулись наутек.
– О-го-го!
– смеялись преображенцы. От тебя, Евмолп, от одного все пятеро разбежались.
Да это лакеи, презрительно отвечал тот.
– Нет ли лучше кусочка тряпки, руку перевязать?
– Ты ранен?
– Пустяки, царапина. Я вырвал нож у одного татя, который хотел его в жертву свою засадить.
Преображенцы подозвали слуг, следовавших в почтительном отдалении. У них в сумках были все лекарства, необходимые на случай дуэли или потасовки.
– Вас ограбили?
– участливо спрашивали освободители.
Максюта все еще обнимал ствол ивы, уткнувшись в шершавую кору. Дрожь его била, хоть он и в боях бывал, и видывал всякое.
– Дайте ему в себя прийти, - говорил самый высокий из преображенцев, горбоносый и с турецкими усами. Он рассматривал кривой нож, вырванный у противника.
– А ты, Евмолп, герой настоящий. Прямо Дон Кихот гишпанский, хотя в своей сельской простоте, наверное, ты и не знаешь, кто он есть.
– Лекарство ему!
– указал тот на Максюту.
– Да побыстрее. Лакрицу или что-нибудь мятное. А насчет Дон Кихота мы тоже кое-что знаем, как он с ветряными мельницами сражался. И все же, господа Кантемиры, скажу по-прежнему: плевал я на все ваши книжки! Не будь я мценский дворянин Евмолп Холявин!