Санктпетербургские кунсткамеры, или Семь светлых ночей 1726 года
Шрифт:
Максим приподнял треуголку и почесал в затылке.
– Максим Петрович!
– Алена засматривала в лицо Максюты.
– Послушайте меня! Может быть, мне переговорить для начала с Сонькииой оравой? Там один есть, по прозвищу Весельчак, в гайдуках стоит. Он, конечно, тать татем...
Максюта сделал движение, будто хотел ее остановить, а она схватила его за руку.
– Только вы не сомневайтесь во мне, Максим Петрович! Только не сомневайтесь!
В это мгновение что-то тяжелое упало и покатилось.
– Хозяин!
– встрепенулся Максюта.
Алена тоже вздрогнула, но, заглянув к хозяину, убедилась, что тот по-прежнему во власти сна. Тогда она распахнула дверь в сени. Там повалился и заскулил карлик Нулишка.
– Ах ты, чертенок!
– вскричала Алена, хватая его за ухо.
– Так это ты роняешь кадушки?
– Отпусти, Аленушка!
– выворачивался карлик.
– Поглядите, Максим Петрович!
– подтолкнула его Алена.
– Ведь он мой жених. Суженый-ряженый! Так и ходит везде за мной, да еще твердит, что он-де не из простого рода, отец его был царем шутов!
– Истинный крест!
– божился карлик.
– О-ой, больно! Отпусти же!
– Говори, будешь еще за мной таскаться?
– Не буду!
– заверил Нулишка.
– Врешь, конечно! Ну, иди!
Почувствовав свободу, карлик исчез. Алена же, поднявшись на цыпочках к самому уху Максима Петровича, принялась ему толковать, как поступить с Сонькиными молодцами.
А Нулишка, таясь за кустами, пересек двор и проник в вертоград, где полным ходом шла подготовка к вечернему действу.
– Ой, Весельчак, беда!
– охнул карлик, утыкаясь в живот ливрейному гайдуку огромного роста, который заправлял фонари у подъезда. На спине гайдука был вышит огромный геральдический лев в короне с бубенчиками.
– Что за беда?
– Он здесь, он здесь!
– нервничал карлик.
– Он идет сюда! Сей минут он будет здесь!
– Да кто он-то?
– спросил Весельчак.
Тут начали подъезжать кареты, высаживая господ посетителей. Гости оглядывались на плаксивый писк Нулишки. Весельчак сперва пытался зажать ему рот, потом отпустил подзатыльник и велел спуститься в Ад, там подождать.
На жаргоне вертограда полнощного самое верхнее помещение называлось Рай. Туда допускали самых счастливцев. Среднее жилье занимала столовая палата с камином и буфетом резного дуба. Это называлось Чистилище.
Но уж нижний этаж был Ад - сводчатые закоулки и тупички, где пировали те, кто желал уединения.
Там Нулишка и поведал свои страхи собравшимся вокруг него слугам.
– О! Так это тот самый копорале!
– сказал с итальянским акцентом слуга по имени Кика.
– Тот полицейский унтер-офицер? Отлично, ты его покажешь. Он не уйдет от нас.
Кика играл здесь на клавесине. Это был старый заморыш с непомерно длинными руками и пальцами, похожий на птенца летучей мыши. Настоящее имя его было Ламармора, что в Санктпетербурге превратилось в Кикимору, откуда уж и Кика.
– Чего рассуждать?
– заявил слоноподобный Весельчак.
– В петлю его да в воду.
– Пьяно, пьяниссимо!
– Кика показал ему нос.
– Потише, дорогой! Синьора наказывала тебе, чтоб ты не портил дела пер суо темпераменте... Умерил бы свой пыл!
Слуги заспорили, а карлик повизгивал, предвкушая развлеченье. Вдруг из Чистилища прибежал буфетчик.
– Цыцурин идет, Цыцурин!
Спустился господин суровый, будто невыспавшийся навек. Одет он был модно - в кафтанец с завернутыми назад фалдочками, с бриллиантовой брошью. Цыцурин был банкомет, и вся роскошь вертограда зависела от его искусства возбуждать иллюзии игроков.
– По местам!
– объявил он.
Все стали расходиться, потому что знали: если Цыцурин сложил рот в куриную гузку, шутить с ним нельзя. Весельчак мял в руках треуголку, докладывая ему о сообщении Нулишки.
– И что?
– раздраженно спросил Цыцурин.
– Полицейский чин к нам жалует на ужин? Так накормите его посытнее, платы не берите, а кланяйтесь пониже.
– Он шпион!
– убежденно сказали слуги.
– Э, бросьте! Мне иное нынче спать не дает.
Он поманил пальцем, и слуги стеснились вокруг него.
– Помните, кто был у нас атаманом с самого первоначалу?
– Нетопырь!
– вскричали все, переглядываясь.
– Да, да. Нетопырь.
– Разве он жив?
– Жив еще! И вспомнить страшно!
– воскликнул Цыцурин, - Сколько я во время оно сребра-злата перевел, чтобы ноздрички бы его пощадили, вырвали самую малость!
Он даже всхлипнул от прилива чувств.
– Ну и что же Нетопырь?
– спросили слуги.
– Был он на каторге в Рогервике, теперь же со всею той каторгой сюда переведен, на Васильевский остров. Кунсткамеру какую-то строят для царицы.
Сверху послушались голоса гостей, требовались услуги.
– По местам!
– вновь скомандовал Цыцурин.
– Опять пойдут сборы да поборы, - уходя сказал Весельчак буфетчику. Ради передач любезному атаману опять последнюю копейку выкладывай!
– Да уж она у тебя последняя!
– ответил буфетчик.
– С каждого дела львиную долю получаешь!
– Не велит Цыцурин полицейского брать, - с досадой покривился Весельчак.
– А с того корпорала хорошенький бы выкуп получился!
Уходивший Цыцурин не расслышал, о чем перешептывались два его клеврета. Однако у него было безошибочное чутье вожака, и он поманил Весельчака в сторону.
– Ты любишь разные самовольства. Так вот, предупреждаю тебя насчет того полицианта. Забыл что ли, как барыня тебя за самоуправство велела в колодец на веревке на всю ночь опустить?