Санктпетербургские кунсткамеры, или Семь светлых ночей 1726 года
Шрифт:
Тогда Николенька не выдержал.
– А у вас штиблет разбитый!
– крикнул он Евмолпу.
– Постыдились бы, сударь, в такой одежде в гости ходить!
Холявин вскочил:
– Сударь!
Побежали к лодкам за шпагами. Сербан смеялся, а Антиох, болезненно морщась, пытался отговорить соперников:
– Евмолп, Николенька, вы же первые фехтовальщики в полку, не миновать крови!
Но это только раззадоривало драчунов. Пока дуэлянты легкими прыжками маневрировали по террасе и сталь лязгала в пробных выпадах, старый князь Репнин кивал головой и постукивал костяшкой пальца в тахт их движениям. Маркиза подозвала Зизанью и приказала перекрутить лохон в ее прическе.
Но темп убыстрялся, и начались опасные эсхапады. Боковые выпады и обманные уколы следовали один за другим. Концы шпаг рискованно касались кружевных жабо на груди. Один раз молодой Репнин оступился, пошатнулся. Холявин не растерялся, нанес дегаже - прямой удар. Оказалось, что это особо хитрый обман Николеньки, Евмолпу еле удалось сдержать его ответный удар возле самого эфеса.
– Ух ты!
– вскричали братья Кантемиры, а маркиза смеялась, хотя глаза ее поблескивали тревогой.
И вдруг Холявин решительно схватил шпагу Николеньки за клинок левой рукой, а своей шпагой проколол его сорочку прямо напротив сердца и поднял оружие как победитель.
– Оставь клинок, Николенька!
– крикнул старый Репнин внуку.
– Здесь дерутся не по правилам. Так и зарезать можно.
Поднялся ожесточенный спор, допускается ли прием захвата шпаги противника голой рукой. Маркиза Лена встала, отобрала шпаги у дуэлянтов и отдала их Зизанье.
– Лучше я вам спою, - предложила она. Зизанья вынесла диковинный инструмент, похожий на балалайку или домру, но суженный посредине, будто в талии. Весь в лентах и инкрустациях, называемый "гитара", то есть "цыганка", а еще - "кифара", инструмент Венус, богини любви.
– Я спою вам то, что хотела спеть, когда мы только подплывали сюда, маркиза трогала мелодичные струны.
– Это песня из страны моего покойного мужа, есть такой суровый край у самого океана. Там жители все либо нищие философы, либо мудрые пастухи. А наречие их похоже на многие языки - на испанский, на латынь, даже на молдавский. Послушайте, и вы поймете.
Зачарованный лес отражается в зеркале вод.
Отражаются звезды в изгибах пространства,
Здесь не слава, не деньги, не ученое глупое чванство,
Божество в этих копиях странных живет.
Все повернули головы к реке и увидели, как действительно на бледном небе над лесом появились слабые звезды, и зеркальная вода отразила их четче, чем они были на высоте. А песня продолжалась.
Чередою распахнута вдаль галерея веков,
Те же люди, и страсти, и слез человечьих отрада,
От зеркал до зеркал, от блестящих зрачков до зрачков
В бесконечных повторах проходит миров анфилада.
Налетел ночной ветерок, принес свежесть моря, пахло хвоей, дымом костра. Младший Кантемир, вытащив записную книжку, что-то в ней черкал. А гитара звенела.
Обнимая любимую, помни, что случай твой не уникальный,
Как бы ни были вы сумасбродны, любя.
В перспективе времен, в бесконечных повторах зеркальных
Та же женщина тысячу раз обнимает такого ж тебя!
Все молчали, вдумываясь в смысл диковинной песни а старый князь Репнин сказал, покачав головою:
– Наша-то молодость, все в боях, да в походах... Разве было хоть малость времени просто так спеть да подумать? Но мы такие же были, такие же, ничуть не хуже вас.
– Слава богу, хоть не хуже, - тихо сказал Холявин, а маркиза укоризненно хлопнула его по руке.
– Господин генерал-фельдмаршал завтра нас покидает, - сказала она, оборотясь к князю.
– Не знаю уж, сеньоры, как он решился, но пришел ко мне... Вы не против, князь, что я рассказываю это?
– А что ж против?
– сказал Репнин, ставя чашку на блюдце.
– Правда есть правда. Внук мой юный, вот он вам всем известен, есть сумасброд первейший. Одно ему оправдание - в его годы все были сумасброды...
– Виршами заговорил, - опять заметил Холявин и опять удостоился хлопка маркизы.
– Вот я и хотел узнать, не в сумасбродные ли руки я его вручаю, закончил Репнин.
– А я просто пригласила князя поехать с нами, - весело подхватила маркиза, - чтобы он узрел, что мы не вельзевулы и не крокодилы.
– Юного того князька, значите - сказал Холявин на сей раз во всеуслышание, - нам на воспитание оставляют?
Все укоризненно на пего посмотрели, но тут вступил в разговор граф Рафалович:
– И куда же, куда же едете, экселенц?
– В Ригу поеду, - отвечал князь.
– Мое сумасбродство в свое время заключалось в том, что я со знаменем в руках и с обнаженной шпагой первым взошел на стену этой Риги...
– Это как же, - заинтересованно расспрашивал граф, - значит, и лейб-гвардия переходит в Ригу?
– Нет, - сухо сказал генерал-фельдмаршал, жуя стебелек травы, и добавил: - Я выхожу в отставку.
Никто не знал, как реагировать на заявление князя. А он вдруг повернулся в сторону невидимого за лесом Санктпетербурга:
– Не в силах более, не в силах. Все сии пирожники, портомои, токари, пекари, обер-красавчики, наглые пришельцы... Разве это та Россия, за которую я шел со шпагой в руке?
И тут вновь звякнули клинки. Оказывается, пока внимание всех было отвлечено словами старого князя, Евмолп и Николенька подобрались к лодке и схватили свои шпаги.
Теперь уж трудно было уследить за соблюдением приемов и правил фехтования. Ожесточение противников было крайним. Топот сапог становился все лихорадочнее, уже и маркиза Лена призвала остановиться.