Санктпетербургские кунсткамеры, или Семь светлых ночей 1726 года
Шрифт:
– Тебе хорошо, - вздохнул артельщик.
– Ты хоть и бывший, а все же офицер. Тебя здесь за три года никто не ударил. А на мне уже места живого не осталось!
– И тут недоля, - заметил юноша Восьмой.
– Нетопыря вон, со всеми его татями, пальцем не тронут. Наоборот, почитай, каждую ночь на улицу выпускают, якобы милостыньку сбирать. А утром награбленное с охранниками делят.
– Те!
– перепугался артельщик.
– Ну, Восьмерка! Не хватало, чтоб сам Нетопырь тебя услышал.
Тринадцатый и Восьмой уселись на травке рядышком, расстегнули зипуны. Снимать одежду, даже в самую жару, каторжанам не разрешалось. Артельщик же стал поправлять ножную цепь и нечаянно задел старика, лежащего рядом.
Эй, Чертова Дюжина, - сказал он Тринадцатому.
– Батя-то ваш загибается, как бы к утру не тово... Придет коновал, запишет - пухлость чрева, и в яму!
– Типун тебе на язык!
– вскочил Тринадцатый и вместе с Восьмеркой склонился над стариком.
Тот был действительно плох.
От духоты, от грязи, от воды гнилой, - качал головой Тринадцатый, перебирая лохмотья на его воспаленной коже.
– Голова-сплошные расчесы, вошь. Есть такая примета: на кого вша нападет, тому не быть в живых. Батя, - шептал он старику.
– Батя, очнись! Хочешь сухарика? Размочим, у Провыча вода осталась во фляжке.
– О-ох!
– только и мог простонать бедняга. Требовать врача каторжане боялись. Заберут старика в госпиталь, там его кромсать начнут иноземцы. Ходили слухи, что божедомы, которые неопознанных покойников погребают, мертвечиной стали на рынке торговать. Пусть уж старикан помрет на руках у товарищей, коль его такая судьба. Сколько вместе бедовали!
– Батя!
– тормошил его Тринадцатый.
– Не спи, не спи. Подними-ка чуть головушку, я тебе вошек поищу.
– Сколько ж ему годов?
– размышлял Восьмерка.
– Шестьдесят? Семьдесят? Каторга всех равняет. А имя хоть известно, ежели придется помянуть?
Старик вдруг шевельнулся и сказал отчетливо:
– Канунников Авдей Лукич, московской большой суконной сотни бывший купец, по делу царевича Алексея...
Артельщик ахнул и на всякий случай отодвинулся подальше. Другие каторжане чуть звякнули цепями, свидетельствуя этим свой интерес.
– Ладно, батя, ладно, - успокаивал старика Тринадцатый.
– Что об этом?
– Пусть скажет, - настаивал Восьмерка, - остался ль у него кто-нибудь на воле? Кому что передать?
У него, как у самого молодого, была еще сильна духовная связь с вольным миром.
– Никого нет, - ответил бывший купец, не отрывая глаз.
– У нас в Рогервике, - сказал артельщик, - на второй верфи, был один такой же. Все талдычил: одинокий, одинокий, а как преставился, за его телом аж князья приезжали!
– "У нас в Рогервике"!
– передразнил его Тринадцатый. Лучше скажи, что делать? Когда баржа придет и всех на разгрузку погонят, как мы его прикроем?
– Тю!
– придумал Восьмерка.
– Давай его подложим под бок пьяному Нетопырю, тот все равно не проснется. А охрана Нетопыря не поднимает.
– Гляньте, начальство привалило!
– забеспокоился артельщик, всматриваясь из-под ладони на строительные леса.
– Вот этого, в вольном кафтане, я знаю, это господин Шумахер, куратор Кунсткамеры, которую мы строим. А рядом кто же это в васильковом мундире? Какой-нибудь большой воевода?
– Может, ради приезда начальства, нам мясца на ужин положат? размечтался Восьмерка.
– А я, кажется, воеводу того знаю, который в васильковом мундире, сказал Тринадцатый, глядя также на верх кладки.
– Я даже с ним служил на флоте...
– На "Святом Иаконе"?
– заинтересовался Восьмерка.
– Ой, дядько, расскажи, будь ласков!
Тринадцатый нашел в траве сухой листик, перетер его в пальцах и стал нюхать, словно табак.
– Да нет, - ответил он.
– Это было раньше, и были мы в десанте под самый под Стокгольм, королеве свейской в печенки. А вот после, ежели б они нас поддержали, "Святой Иаков" бы победил.
– И ты, дядько, не был бы тогда на каторге?
– Хлопец блестел восторженными глазами.
– Да, тогда бы, может быть, и не был.
– И меня б тогда, яко разбойника и татя, не признал?
– Нет уж, брат. Уж если б наш "Святой Иаков" победил, не стало б навеки в русской земле ни каторги, ни каторжан. Что же до того воеводы в васильковом мундире, то ведь с нашим Полторы Хари я тоже вместе служил. Оттого он лиходей для нас не меньший.
Артельщик тем временем внимательно прислушивался к разговорам начальства наверху.
– Братцы!
– сообщил он.
– Выгрузки сегодня не будет, баржа села на мель.
– Ура!
– шепотом ликовал Восьмой.
А Тринадцатый был и этим озабочен. Что, если батя не сможет встать, чтобы перейти на каторжную барку? Охрана, лишь бы не канителиться, просто не прикончит. Или, чтоб рук не марать, поручит это Нетопыревой шайке - так уж бывало! Имелись бы хоть деньги, охранников задобрить...
7
– Ой, друже!
– восклицал начальник охраны и тыкал кулаком Максюту в грудь, украшенную боевыми медалями.
– Вот где бог привел свидеться!
Шумахер неодобрительно поглядел на этих русских, которые по всякому пустяку галдят и размахивают руками, и устремился навстречу архитектору Трезини, Он только что прибыл в адмиралтейской шлюпке.
Трезини, или как русские называли его для простоты Дрезинов, поднялся с Шумахером на самую высокую точку строящейся Кунсткамеры - среднюю башню, где должен был разместиться Готторпский глобус, диковина с Царицына луга.
Направо и налево по песчаным берегам Васильевского острова, среди недорубленных тонких берез, возвышались строительные леса. Воздвигалось здание Двенадцати коллегий, строились таможня, торговая биржа, множество особняков знати. Дворец же светлейшего князя, полностью готовый, горделиво высился среди этой всеобщей стройки, сияя позолоченными кровлями.