Санктпетербургские кунсткамеры, или Семь светлых ночей 1726 года
Шрифт:
Куда хватал глаз, люди, словно муравьи, копошились, передавали по цепочкам кирпич, волокли носилки с раствором.
– О, я-а!
– сказал Шумахер, придерживая треуголку, которую вместе с париком грозил сорвать свежий ветер.
– Дело кипит!
– Кипит-то кипит, - ответил Дрезинов по-русски. Он недолюбливал немецкий язык, да и сам считал себя русским.
– Но от этого кипенья одно сплошное пенье.
– Что, что?
– не понял Шумахер.
– А то, что от каторжных людей работы особенно ждать не приходится. Видите ли, сударь, при Петре Алексеевиче в основном строили крестьяне либо посадские. Те хоть тоже подневольные, но это был их хлеб, их труд. При государыне же Екатерине Алексеевне для ускорения нагнали каторжных, а каторжным главное не труд - им время провести. Вот и выходит, что работа кипит, а результатов нету.
– Майн либер готт!
– расстроился Шумахер.
– Да! И к тому же то недовоз, то недогруз, то недохват. Механизм разладился, милейший Иван Данилович, я об этом и вице-канцлеру Остерману в глаза говорил. А воровство? А смертность среди работающих?
Должен ли я понимать, что этим объясняется затяжка с окончанием Кунсткамеры на целый год?
Дрезинов стал приводить еще многочисленные доводы, а Шумахер принялся объяснять, сколько всего нужно уместить в будущее здание - и ту Кунсткамеру, что в Кикиных палатах, и академическую библиотеку, и предметы куриозные, собранные в Зимнем, Летнем и других императорских дворцах, и токарную мастерскую его величества, н малые кунсткамеры, пожалованные вельможами Теперь и генерал-фельдмаршал князь Репнин, выходя в отставку, пожаловал российской науке фамильные сокровища, в том числе дары монархов прошлых времен...
Ему приходилось подниматься на цыпочки к самому уху рослого Дрезинова, и все равно ветер ревел и не давал ничего услышать. А архитектор все разводил руками - нет, мол, возможностей, и баста.
Тем временем начальник охраны никак не мог успокоиться от неожиданной встречи, хлопал боевого товарища то по груди, то по плечу.
– А помнить, в Ревеле, на пристани, гренадер задирался и как мы его? Ох-ха-ха? А помнишь, Ядвига, плутов-га черроглазая, тебе записочки посылала, а ты неграмотный, ха-ха-ха!
Максюта отвечал рассеянно, смотрел вниз, где охранники палками поднимали каторжан, и те переваливаясь, как медведи, проходили по мосткам на каторжную барку.
– А вот это кто такой?
– показал Максюта на высокого каторжанина, загорелого до черноты и с клеймом 13 на щеке.
– Знаком больно, а откуда, не помню.
– Ну как же, как же!
– засмеялся начальник охраны, вытирая ладонью упитанное лицо. Жарко, страсть!
– А помнишь, десант был в Стокгольм? И этого неужто не помнишь? Отчаянный был мужчина!
– Тот самый!
– изумился Максюта.
– За что ж его?
Начальник охраны оглянулся, хотя рядом никого не было.
– "Святой Иаков"!
– Он был на фрегате "Святой Иаков"?
– Да, да... Но прошу тебя, тише. Мы не имеем права знать, кто и за что...
– Значит, на том самом, что выбросил за борт императорский штандарт?
– Да, да!
– Но ведь "Святой Иаков" был в упор расстрелян всей эскадрой, и было приказано с воды никого не подбирать?
– Но как видишь...
Максюта и начальник охраны молча смотрели, как поднимается с травы великан Тринадцатый, как прочие каторжане жмутся к нему.
– А знаешь?
– вдруг сказал Максюта.
– Он еще там, на Аландских островах, ко мне подбирался. Но я ответил, что присягу давал на святом Евангелии.
– Вот и меня также бог миловал, - вздохнул начальник охраны и перекрестился.
8
Между тем спор Шумахера с Дрезиновым не стихал.
– Я сам к государыне вхож!
– кричал библиотекариус.
– А вы, майн герр, получаете как иностранец двести золотых в год и радения никакого! Были бы русским, получали бы в двадцать раз меньше!
Это было не интересно, и начальник охраны продолжал расспрашивать былого однополчанина:
– Значит, еще не женился? А приварок у тебя хорош?
– Какой приварок?
– Ну там, кроме кормленья да экипировки, то да се, да такое, разэтакое...
– Какой же приварок от моих монстров да скелетов?
– Не скажи! Говорят, у вас посетителям вино отпускают. Угощения ради.
Максюта засмеялся. Вино-то вино, да посетителей нет. Хотел спросить товарища, а есть ли приварок у него, да смекнул, что сукно его мундира, по цвету такое же васильковое, как и у Максюты, однако не в пример и тоньше и добротнее, - не из казенной швальни, а из гостиного двора. Максим Тузов, сам бывший приказчик, в сукнах толк понимал.
В этот момент снизу, от причаленного каторжного судна, раздался взрыв брани, отчаянный звон цепей. Клубок тел в бурых лохмотьях катался возле трапа, а охрана старалась разбить этот клубок ударами плетей.
Наконец один из дерущихся выпрямился - это был Тринадцатый. Лицо его было в багровых полосах от плетей, но он твердо сжимал руку другого каторжанина, державшую нож.
– И-эй, бояре, воеводы!
– верещал тот, в чьей руке был нож.
– И-их, спасите Нетопыря, Нетопыря убивают!
Охранники вцепились в Тринадцатого, но тот успел все-таки выкрутить руку Нетопыря, и нож выпал в воду.
Тринадцатый поднатужился, видно было, как напряглись его плечи. Он разбросал охранников, как котят, и стоял не нагибаясь над их кнутами.
– Господин полицейский офицер!
– крикнул он, протягивая руки к Максюте. Тот даже обернулся, чтобы посмотреть, не стоит ли кто за его спиной. Сомненья не было - Тринадцатый обращался именно к нему, Максюте, приняв его за полицейского чина по сходству цвета кафтанов.
– Господин офицер, не дайте свершиться несправедливости! Вы независимый здесь человек, не допустите беззакония!
– А!
– поморщился начальник охраны.
– Не обращай внимания. Видишь, какая у нас служба собачья!
Но Тринадцатый требовал не умолкая, и другие каторжные тоже стали кричать. Привлеченные скандалом, спустились с башни Шумахер и архитектор Дрезинов. Начальник охраны дал знак своим клевретам, чтоб они перестали махать плетьми, а сам приблизился к месту драки, с ним и заинтересовавшийся Максюта.
Оказалось, что каторжные просили не отделять от них заболевшего их товарища, старика. Из-за этого у них весь сыр-бор загорелся. Хмуро взглянув на Максюту, начальник охраны приказал забрать больного на борт.