Сансара загнанной белки, или 22 жизни одной маленькой меня
Шрифт:
Меня держит медсестра, в помощь ей зовут из коридора маму. Мама тоже держит меня. Мне кажется, что ей чуть ли не больнее, чем мне при этом. Я выхожу в коридор и плачу. То ли от боли, то ли от страха, то ли от обиды маминого предательства. Мама обнимает, но у меня четкое ощущение того, что меня не защитили. Еще и держали.
Везде со мной ходит мама. Папа для меня очень далекий и призрачный – времени со мной он не проводит и заботу не проявляет. Папа не ходит со мной ни в больницу ни в школу ни в магазин. Моменты с теплом, когда я помню папу своего детства, я могу посчитать по пальцам. И, поверьте, мне хватит одной руки. Он как снежный человек – говорят, что он существует,
В школу он придет единожды на школьный выпускной начальной школы. Мама не смогла. Простоит нелюдимо в коридоре отдельно от всех, дергая меня “пошли домой” каждые 15 минут. Учительница и другие родители уговаривают его присоединиться ко всем за общим столом, он так и остается стоять в коридоре у окна.
Мне за него стыдно. Женский детский испанский стыд. Я рву розовые капроновые колготки под коленкой. Бегу к папе за помощью. Папа разводит руками, рекомендует не обращать внимания. Не помог.
***
А у меня дома живет ежик. Он самый настоящий. Он колючится, фырчит и жует яблоки. Мама говорит, что он дурно пахнет, топает по ночам и сыплет острыми иголками. Мне помнится, что мы поили из блюдечка точ-такого же молоком у бабушки во дворе в деревне и кормили яблоками. И папа сажал его в ведро, чтобы он не убежал. Наверное ненадолго, тому ежу повезло больше.
Мама говорит, что вот этого нашего колючего друга домой папа принес с завода. Он живет у нас в коробке с полгода. Периодически прогрызает в ней сквозную дыру и рвется на волю в дерзком побеге из коробочного Шоушенка. Гуляет по квартире, топая и разбрасывая иглы. Я тоже помню, как он пахнет – невкусно. И иголки у него колючие, да. Зимой он впадает в спячку и папа выносит его на балкон. В очередные сорокоградусные морозы мама-папа волнуются о еже:
– А вдруг он замерзнет?
Заносят домой. В теплую комнату. И ежа начинает ломать. Ломать, крючить, плакать. Мне говорят не смотреть и уводят в другую комнату. Позже родители пожалеют его и папа отнесет его обратно в широкие степи завода. Сейчас ни за что бы не забрала ежидзе с улицы.
Я живу, расту, ращу детей и все больше удивляюсь разнице поколений. Разнице жизни и ее восприятия у этих поколений. То, что нормально сейчас для нас – дико для родителей. То, что нормально было для них, поднимает брови домиком у нас. То, что нормально у нас, ярит и возмущает наших детей. Привет тебе, Базаров.
***
Это 90-е, когда каждый перебивается, как успел, каждый зарабатывает, как придумал, и каждый живет, как несет его теченье.
Кто-то плывет бревном с ожиданием: “А куда меня вынесет? А кем я стану – плотиной для бобра или домом дровосека?” Кто-то идет камнет на дно. Кто-то с силой гребет против теченья и присваивает корпорации и заводы. Кто-то гребет до ближайшего берега. Если задуматься о том, сколько сломано, перекрошено в хлам и разбито вдребезги человеческих, уверенных накрепко в каждом следующем завтра, судеб, калькулятор начинает сбоить и виснуть – не выдерживает.
Людей научили брать ответственность за себя и своих близких в свои руки. Больно, но действенно. Для тех, кто выжил и не потерял себя. Сильно похоже на то, как долгие 70 лет 286 миллионов людей играли в шашки. Знали правила. Обучались игре с детства. Октябренки-пионеры-комсомольцы-гроссмейстеры. Набирались опыта. Поддавались, прыгали в дамки, выигрывали партии, начинали заново.
В одну ночь кто-то оставил игровое поле доски на прежнем месте, но сменил фигуры и не рассказал правила. Людям пришлось учить разные фигуры и их повадки – как ходит слон, что умеет ферзь, что делают ладья с королем и при каких условиях. Людям приходится становиться на доску и ходить наобум в резко усложнившихся реалиях. Удивительный шанс для пешки допрыгать до конца доски и стать ферзем – дерзким и смелым, ловким, умелым. Если получится.
В телевизоре, рекламе, школе, везде мелькает чудесная гламурная кукла в шикарных нарядах. Я с детства взрослая, и я знаю, что денег в обрез. Знаю, что папа перебивается непостоянными заработками. Далеко не всегда успешными и оплачиваемыми. Знаю, что на куклу можно только смотреть. В телевизоре. Завидовать одноклассницам побогаче, которые приносят барби в школу то ли поиграть, то ли прихвастнуть, то ли и то и другое.
В один из стандартных вечеров, где ничего не предвещает ничего – ни печалей ни радостей, родители уходят в магазин (и стихийный базарчик рядом с ним) и возвращаются домой с коробкой. В коробке невероятная неописуемая барби в блестящем платье. Я не верю своим глазам. Я счастлива. Барби. Просто так. Барби самая красивая – у нее белые волосы и открытое почти бальное блестящее парчовое платье с оборками.
Папа отдает мне ее в руки. Они с мамой уходят на кухню, я чувствую всей собой флер их теплоты от того, как они смотрят на мою бьющую через край радость и неверие свои глазам. От счастья я кружусь в зале, держа куклу на вытянутых руках. Я кружусь, когда меня никто не видит – мне неловко выражать свои эмоции, особенно позитивные. Как будто установлен внутренний запрет на радость.
Каждое лето я уезжаю в деревню к бабушке на одну-две недели. В деревне общая тусовка из местных “девчат” и “понаехавших” на лето. Мы сидим в нашем дворе под елками. Разговор заходит о барби – девчонки мерятся платьями и прическами. О, я тоже в теме, я тоже могу принять участие! Встрепенувшись, что-то внутри меня ликует. Я говорю, что барби и у меня тоже есть! Даже с собой – здесь в деревне. Не только у меня – мы договариваемся встретиться с барби завтра.
Утро. Покрывало лежит на траве. Мы сидим каждая со своей куклой и гардеробом в коробках. Старшая девочка берет мою, рассматривает, фыркает. “Она не настоящая, у нее колени не гнутся”. Новость бьет больно. Как не настоящая? Вот же, такая же барби. Мне показывают свои куклы – они сделаны из другого материала, они на самом деле другие – более качественные, более красивые.
Я никогда не видела таких, я играю всегда одна, мне не с чем сравнивать. Внимательно рассматриваю. С горечью понимаю, что да, так и есть. Другая. Подделка. Я сгибаю пластмассовые колени своей куклы. Шучу: “Вот же, гнутся”. Перевожу в шутку, Они на полном серьезе продолжают доказывать, смотря как на дурочку. Я не хочу признавать, что я хуже, потому что у меня кукла хуже. Да и коза у меня дура. “Как с тобой играть”, – фонит в моей голове, – “ у нее же даже колени не гнутся.”
Всю жизнь я перевожу в шутку все моменты, где чувствую себя неловко, обидно, ущербно. Это шикарная ширма, за ней так удобно и безопасно прятаться. На одном из психологических тренингов мне на это укажут. Я отсмеюсь, но задумаюсь. Шутить стану меньше. Оказывается, это иногда ранит окружающих. Офигею от этого осознания. Ребят, ну вы чего, серьезно что ли?
***
Мама с работы звонит домой, мы разговариваем. Я сижу одна дома, и мама контролирует меня по телефону несколько раз за день. Маму срочно куда-то зовут, и трубку берет трубку ее коллега. Она беспрестанно шутит, постоянно валяет дурака. Дурочку. У нее даже фамилия такая же дуракавалятельная. Спрашивает, что я делаю. Отвечаю, что жарю яичницу. Она меня хвалит: