Савва Мамонтов
Шрифт:
— Витийствовать о духовности народа-паразита, народа, начисто лишенного дара творчества, можно сколько угодно, но это лишь потеха сатане. О каком искусстве речь, когда мы видим сплошь копирование греческих образцов. Религия — с чужого плеча, заимствована до йоты. Даже суеверия — не свои. Впрочем, греческая культура тоже ведь копия.
— Искусство Греции — копия?! — изумился Иванов-Микеле.
— Дикие ахейцы свой ум почерпнули в Трое, а искусство привезли с Крита. Мы говорим — Аполлон, Музы, Дельфы, Дельфийский оракул. Но ведь пифий привозили
— Дон Базилио, кабальеро! Вы переплюнули Хомякова и Аксаковых! — Прахов аплодировал. — Но что поделать с природой? Тут уж, надеюсь, придется признать…
— Никогда! Я не люблю это голое небо, я не люблю эту прожаренную землю. Здесь все благоухания сладкие и фальшивые. Господи! Ну можно ли сравнивать наши ласковые травы, наши ромашки и колокольчики с итальянскими колючками. Попробуйте-ка, профессор, раскинуться молодецки на италийской травке. Наша земля зеленая, шелковая… Я никогда не соглашусь, что она уступает Италии. Она другая — это верно. Россия величава во всем, в речи народа, в простоте и ясности русских лиц, а какие у нас плесы, какие дали… Я бы променял, не задумываясь, все эти магнолии на запах согретого солнцем болота.
— Дон Базилио — ты поэт, но мы тебя уже слышали, — бесцеремонно оборвала Поленова Эмилия Львовна. — Мы хотим привыкнуть к голосу наших новых друзей. Мамонтовы, говорите!
— Коли так — приглашаю всех на русскую водку в шесть часов утра, — сказал Савва Иванович.
— Ура! — возликовала Эмилия Львовна. — Они наши! Однако ж, Саввочка, миленький! Лизенька, голубушка… Все падаем на колени, скостите, сударик и сударынька, на сон хоть часика два.
— Ну уж нет! — сказала Елизавета Григорьевна. — Слово не воробей. В шесть так в шесть.
Компания собралась только к семи. Мужчинам предложили тоги из простыней, женщинам русские сарафаны. Сарафаны пришлось купить.
— Встреча Рима с Россией, — объявил Савва Иванович.
Вместо стульев в столовую были снесены кровати. На пиру римляне возлежали, а женщины, кроме Лауры, которая тоже возлежала, сидели по другую сторону стола, и перед ними стояла лоханка с дымящимися кислыми щами.
Когда водка ударила в головы, женщины спели песни, а римляне декламировали стихи… Водку, наконец, заменили вином, и в одиннадцать часов все уже разбрелись по комнатам и спали на постелях, положенных на пол.
Пробудившись, опохмелившись, решили не расходиться. Поехали к «генеральше».
Екатерина Алексеевна Мордвинова, урожденная княгиня Оболенская, молодость провела бурную. Участница кружка Герцена, она ходила за его осиротевшими детьми, впрочем, она и своих имела. В крепостническую русскую мерзость возвращаться не пожелала. И тогда ее отец, князь Оболенский, приехал в Швейцарию и увез внучат в Петербург.
У «генеральши» пришедшая в себя после утренней встряски
Микеле сыграл на рояле свою новую сонату. Савва Иванович спел арию из «Нормы», удивив слушателей хорошо поставленным голосом, дикцией, выразительностью каждой музыкальной фразы. Адриан Викторович прочитал Лермонтова:
Ликует буйный Рим… торжественно гремит Рукоплесканьями широкая арена…За рояль уселась Эмилия Львовна, стрельнула по лицам озорными глазами и вдруг просто, искренне, виртуозно заиграла Шопена.
Завязался политический спор, где верховодила подруга Мордвиновой, прозванная Антокольским «Животрепещущий вопрос». Бисмарк, расстрел коммунаров в Париже. Тайный приказ императора Александра Николаевича о запрещении русским студентам учиться за границей…
Савва Иванович с Поленовым ходили в Ватиканский музей смотреть Лаокоона.
В 25 году до нашей эры мастер с острова Родоса Агесандр с сыновьями Афинодором и Полидором изумили мир своим творением. Лаокоон был жрецом в Троянском храме Аполлона. Он умолял жителей Трои не вносить в город деревянного коня, оставленного греками.
— Вот видите, — сказал Поленов Савве Ивановичу, — из какой неправды иногда рождается святое искусство. Деревянный конь Одиссея — не что иное, как символ разрушительной лжи. Лаокоон пытался встать на пути этой лжи и был погублен мстительными богами. Но я всегда думаю перед этой группой, не о самом ли себе кричал людям мастер Агесандр? Возможно, жизнь душила его, как Лаокоона душат змеи?
— Мне о вас много рассказывал Чижов.
— Федор Васильевич? Он друг нашей семьи. — Поленов улыбнулся. — О вас я тоже много наслышан.
Подвел Мамонтова к стоявшим рядом с Лаокооном греческим статуям:
— Вот что такое — Греция. Живой, дышащий, трепещущий светом мрамор. И Лаокоон — римская копия. Все вроде бы так, только очень хорошо видно, что это камень. Здесь я впервые понял, какая пропасть между Грецией и Римом, как безнадежно далеко повторение от оригинала.
— Знаете, я ведь это, на что вы указали, сам видел, но подавил в себе. Магия известности. Восторги Гёте, Лессинга!
— Винкельмана. — Поленов улыбался. — Нашими чувствами управляют авторитеты.
— Вернее сказать, молва.
— Молва. Винкельмана читали единицы, Лессинга и Гёте немногие. Я для себя избрал одно сравнение. Царь Приам, чтобы спасти любимого сына Полидора, отправил его подальше от Трои, во Фракию. Но послал с сокровищами, и Полидор погиб от руки Полиместра раньше Гектора. Вот так же и мы, зашоренные именами великих, отдаем свой ум, свои чувства во власть корыстных фракийцев.
— Мне это близко, — удивился Мамонтов. — Я тоже иногда ощущаю круговую поруку обмана. Озираюсь — кто обманывает, с какой таинственной целью — не вижу, не понимаю.