Савва Мамонтов
Шрифт:
Пьеса так хорошо сладилась, в ней столько пели, что Савва Иванович загорелся переделать ее в либретто оперы. Среди служащих Донецкой дороги нашелся композитор Николай Сергеевич Кротков. Он имел музыкальное образование, учился в Венской консерватории у знаменитого Брамса. Кротков взялся написать музыку, а Савва Иванович начал готовить труппу.
Для драматического спектакля артистов найти проще, половину алфавита человек выговаривает — и ладно. А в опере — петь нужно. Зарываться Савва Иванович не стал, выбрал для начала что полегче, комическую оперу О. Николаи «Виндзорские кумушки». Впрочем, для репетиций пригласили
Пришла весна. Мамонтовы перебрались в Абрамцево, туда же наезжали для репетиций певцы и музыканты. Дом стал звучащим.
Спектакль объявили на 20 мая, и снова началась безалаберная кутерьма: нужно было успеть пошить костюмы, переделать сцену в сарае, научить хористов не стоять и петь, а петь и участвовать в действии.
А тут и сама Москва пришла в необычайное движение. Охорашивалась, скреблась, отмывалась, и все как на пожар. Да и было отчего поспешать. 15 мая — коронация! Александр 111, после двух лет борьбы с террористами, согласился наконец, что страна успокоена, безопасна, и потому возможно и нравственно совершить древний обряд венчания шапкой Мономаха.
На коронацию приглашались гости, слава и гордость Отечества, а в Абрамцеве был свой праздник. 11 мая приехал Антокольский. Едва он вошел в дом, как разразился ливень. Небо сотряслось от первого грома, сияло солнце, и стихи Тютчева сами собой слетали с языка.
На пир весны прикатили вечером Прахов и Кривошеин.
Милых сердцу друзей Савва Иванович угостил обедом, меню которого он составил сам: суп из лебедя, щуки и рака, телячья головка, дичь из «Московских ведомостей», каша из манны небесной. На десерт: дули и фиги. Вино из погреба Ноя…
— Савва! — несмеющиеся глаза Антокольского смеялись. — Савва! В Абрамцеве я снова Мордух. А ведь я приехал в Россию не только для того, чтобы поставить в Петергофе Петра Великого, но и получить пенсию.
— Так ведь не по старости.
— Пока что не по старости. Савва, мне в ноябре будет сорок лет.
— А мне в октябре еще только сорок два!
Ночью грянули соловьи.
— Господа! — вдруг догадался Савва Иванович. — Эти двое, что друг перед дружкой… Это у них учеба идет! Молодой перенимает у мастера. Вот! Это молодой! А это… Это маэстро! Патти, Лукка и Виардо, слитые воедино.
— Да это же самцы поют! — засмеялся Прахов.
— Серебро у них женское. Тургенева жалко, — сказал вдруг Савва Иванович. — Ох, Россия, Россия! Кого постреляют, кого в тюрьму упекут, а этого умыкнули, как красну девицу… Большой писатель пропал.
— Во всех этих повестях, написанных за границей, в этих «Дымах», «Новях» от прежнего Тургенева — только тень: ни языка нет, ни мысли — не возражайте! — русской мысли там не ночевало. Русского человека тоже там нет, одни имена русские, одни догадки о русском человеке. Свистнул его соловей и улетел между ног. Помните?
— Я слышал, Иван Сергеевич очень плохо себя чувствует, —
Все посмотрели на парижанина Антокольского.
— Да, я тоже слышал… Он очень плох.
Принесли свет, но читать расхотелось.
— Достоевского уже нет, — сказал Савва Иванович. — Как мало его ценили, когда он был… А я вот на Тургенева нападаю. Глупые мы люди, современники… Среди всего человечества глупее современников не бывает.
15 мая ранним утром Сергей отправился в Москву. Савва Иванович достал ему билет в Кремль, на коронацию. Чуть позже уехала в стольный град Елизавета Григорьевна с детьми. Смотреть иллюминацию.
Савва Иванович остался в притихшем Абрамцеве с Антокольским. Шел дождь, и Савва Иванович в блаженной тишине и радости лепил барельеф со своего великого гостя.
— Я тоже два горельефа начал, — сказал Марк Матвеевич. — Один — «В неволе»… Что-то в виде окна, женщина за железным прутом, другой — «Офелия». Красивое тонкое лицо. Из тех, что нельзя забыть, а позади листья в виде бамбука или камыша.
— А «Мефистофель»?
— Перевел в бронзу. Я бы хотел его на Передвижной выставке показать. Не получается… Мефистофель — не Христос. Цензура. Да и с передвижниками не договоришься. Стасов хлопочет.
«Мефистофеля» Петербург увидит только в 1886 году, в «Эрмитаже», а еще через несколько лет им будут восхищаться в Вене, в Берлине. Австрияки наградят «Мефистофеля» Большой золотой медалью, немцы изберут автора Почетным членом Берлинской академии художеств.
— Ты Елизавете Григорьевне написал о Мефистофеле так же сильно, как сработал, — сказал Савва Иванович. — «Мефистофель есть продукт всех времен и нашего в особенности». Он есть «загадочность, чума, гниль, какая носится в воздухе», «злоба без дна, способность гнездиться в больном теле с разлагающейся душой».
— Разве это не так, Савва? Мне в Париже очень хорошо видно, что происходит с миром. Он — там, но он скоро будет и здесь.
— А мы его крестом! А мы его любовью! Ты меня любишь? И я тебя люблю. Нас-то он не возьмет… По крайней мере, он сегодня не здесь, не в Абрамцеве, — усмехнулся Савва. — Мы о высшем, а бедному народу моему Господь полковничка послал в цари. Говорят, пятаки пальцами гнет. Уж кто сегодня в восторге, так это Суриков, казак монархолюбивый.
Суриков получил приглашение быть в одном из залов Кремлевского дворца для лицезрения венценосца. Он рассказывал позже об Александре: «Я ждал, что он с другого конца выйдет. А он вдруг мимо меня: громадный, — я ему по плечо был; в мантии, и выше всех головой. Идет и ногами так сзади мантию откидывает. Так и остались в глазах плечи сзади. Грандиозное что-то в нем было».
Своеобразное участие в праздновании принимал Васнецов, он нарисовал красочные меню царских обедов: 20, 24 и 27 мая.
Через три года Репин по заказу из дворца о днях коронации напишет огромную картину «Прием волостных старшин Александром III во дворе Петровского дворца в Москве».
— Знаешь, Мордух, — сказал вдруг Савва Иванович, — я внутренне чувствую — это пока что не мой царь. Мой царь впереди. Я в смысле того, чтобы стать где-то поблизости от трона, упаси Боже, не для регалий или титулов, а чтобы делать государственное дело, чтобы размахнуться по-петровски. Думаю, ты представляешь, сколько бы я мог принести пользы.