Савва Мамонтов
Шрифт:
Мария Алексеевна вздыхала: сыну тридцать восьмой год, а все холостяк. Младший Алексей женат и счастлив. А Вася — золотое сердце, умница, красавец — неприкаянный, по белу свету мыкается.
В Москве зимняя жизнь шла своим чередом. В доме Анатолия Ивановича Мамонтова, издателя, — музыка, пение. У Саввы Ивановича рождественские спектакли отыграли — взялись за художества.
Сохранился рисунок Репина: художники в доме Мамонтова. За столом — Кузнецов, Бодаревский, Остроухов, Суриков и Савва
Дружба Сурикова и Мамонтова впереди, а этот рисунок подписан 1 февраля 82-го года.
Репин привел Василия Ивановича чуть ли не в день его рождения 12 января.
— Послать за шампанским! — распорядился Савва Иванович, но оказалось, художники принесли с собою корзину бутылок.
В поясе Василий Иванович был тонок, как подросток. Лицо чуть с вызовом, брови поставлены широко, лоб из непробиваемых, широкий, спрятанный с двух сторон под тяжелыми прядями волос. Упрямство в посадке головы, в тяжеловатых скулах, в массивной шее, в налитых силой плечах.
— Сколько же вам стукнуло?
— Тридцать четыре.
— Уже не зелено, но очень еще молодо.
Суриков покачал головой:
— У меня двое детей, Савва Иванович. Нет, не молодо. Как оборочусь назад, — много осталось позади. А вот сделанного — нет ничего. Так что впрямь молодо.
— А «Стрельцы»?
— «Стрельцов» я своими руками загубил. Хотел, чтоб свечи были видны. Темноту развел.
— Мне Павел Михайлович рассказывал, его дочка Вера во время болезни бредила ужасным Петром. И крови-то, кажется, нет ни капли в картине.
— Ни единой! От красного бархата на земле блики, но мне самому кровь снилась, когда писал.
— Воистину русская картина. Без крови, но кровавая.
— Правда? — быстро спросил Суриков и победоносно стрельнул зоркими глазами на Репина. Тот рассмеялся.
— Я ему советовал хоть одного казненного нарисовать.
— И ведь уговорил! — недобро хмыкнул Василий Иванович. — Повесь! Я мелом нарисовал одного висельника, а тут нянька вошла. Глянула да хлоп — без памяти. Я сам-то крепко знал, что нельзя этого! Нельзя!
— У меня-то висит! — сказал Репин.
— Под окном Софьи трое висело или даже четверо, а всего в монастыре, куда ее заточил Петр, повешено было, не соврать бы, двести пятьдесят человек… Тоже картина. У меня все живы! Оттого и страшно. В тот день как раз, когда я мелком-то нарисовал, Павел Михайлович смотреть приезжал. Он даже испугался, глядя на повешенного… С понятием человек.
Василий Иванович спохватился: один он говорит… Савва Иванович понял его и чокнулся бокалами.
— Ходят слухи, вы теперь не показываете своих новых картин?
— Не показываю. Только не картин, а картину. Я долго пишу, — и опять разоткровенничался. — Сглаза боюсь. В прошлый
— А может, и так, — сказал Репин. — Убери у твоего солдата, что стрельца ведет, блеснувшую шпагу — полкартины как не бывало. Ибо деталь!
— Деталь! Два месяца я лежал в горячке. Кумысом только и спасся в Самарских степях. Что это все обо мне!.. Баха бы теперь послушать.
— О ком же еще нынче говорить, — возразил Репин. — У тебя день рождения. Савва Иванович, поглядите вы на этого скромника. Ведь ему сразу две награды пожаловано: «Анна» и золотая медаль на Александровской ленте. За храм Христа Спасителя.
— Третьей степени моя «Анна», — сказал Суриков.
— Дворянство дает 1-я степень, — возвел глаза к потолку Репин, — но лиха беда начало.
— А зачем мне дворянство?! — У Сурикова даже брови сошлись. — Я — казак. Мой дед Александр Степанович полковой атаман. Суриковы с Ермаком в Сибирь пришли. Красноярский острог закладывали и в нем же бунтовали. Суриковы, Илья да Петр, названы среди воровских людей, с царскими воеводами за правду бились. У нас в Сибири своя старина и своя честь… Я, к примеру, с Многогрешными учился, с потомками гетмана.
Савва Иванович улыбался, и Суриков улыбнулся.
— Расшевелили… Ты, Илья, меня не замай!
— Да я ведь тоже казак!
— Сибирские казаки — особая стать, — и такая гордость в глазах Василия Ивановича полыхнула, куда дворянской.
— За «Меньшикова в Березове»! — поднял тост Савва Иванович.
Суриков так и подскочил:
— Знаете?!
— Как мне теперь не знать. Не положено. Ко мне аж барышень привозили: «Хороша ли?» Скажу «хороша», так и хороша.
— Я про вас мало знаю, — сказал Суриков, — а вот Павел Михайлович ужасно глазаст. Ни одной стоящей картины не упустит, хотя стоящих-то по великому счету — одна и есть в русской школе: «Явление Христа народу». Вот за кого выпить не грех. За Иванова, за славу его вечную. За вечное его учительство!
На Передвижной выставке в 82-м году Васнецов выставил «Витязя на распутье». Пророческая картина.
Птенцы гнездовья Мамонтова вставали на крыло. Репин, хоть и снял дачу в Хотькове, но дорогу себе избрал прямоезжую, как стрела, — в Петербург.
Прахов накрепко оседал в Киеве.
Васнецов писал своих огромных богатырей 295,3 х 446. Он и сам не ведал, что тоже на перепутье, что перед ним две дороги: одна в «Каменный век», другая в святой Киев. И выбора не будет, но он пройдет обе эти дороги.