Савва Морозов: Смерть во спасение
Шрифт:
— Истинно, опоздаете. Валяйте!
Сегодня уже с утра началось столпотворение. Для простого народа великий праздник, с великим же угощением, на просторном Ходынском поле, для московского бомонда бал у французского посла графа Монтебелло. Разумеется, нетитулованным особам туда ходу не было; разумеется, купчихе Зинаиде Морозовой страсть как хотелось туда попасть, потому и неслось заискивающее:
— Барон, ах барон!.. Вы меня не бросите одну?..
Даже потолки от жалоб прошибало. Сбегая вниз, он в прихожей столкнулся с генералом и на свой манер попросил:
— Не бросайте,
— Но ведь там — наро-од?.. — раскланиваясь, от удивления встопорщился усами ранний гость. — Туда даже охотнорядцам не возбраняется?
— Во-во! — повеселел от раздражения Савва Тимофеевич. — Значит, не возбраняется и мне. Данилка!
А Данилка уж тут как тут. Весело скалится:
— Я пару заложил. Лихо!
— Лихо. Бес тебя бери!
Бес и подхватил Данилку, вместе с парой откормленных рысаков и не успевшим позавтракать хозяином. Потому Морозов и приказал у какого-то трактира:
— Стой. Жрать хочу.
Туда вездесущий народ ломился, вышибала еле сдерживал.
Хозяин стелился половичком:
— Не совсем, чтоб у нас. для вас. Но чем богаты!..
Савва Тимофеевич утешительно хлопнул его по плечу:
— Ладно, закрой дверь, и так не продохнуть.
Вышибала еще раньше хозяйских слов дверь плечом пришиб. В самом деле, уже не трактир — кабак был. И сидя, и стоя пили. Дело торговое, раз народ прет, так не зевай, лови деньгу. Знай покрякивают:
— Эк нас!.. Царь на дармовщину зовет, а мы последнее.
— Поспе-ем и на дармовое.
— Как не поспеть!..
Что-то студенческое, залихватское встрепенулось в душе. Хозяину, отгораживающему его от толпы ручищами, всепрощающе попенял:
— Да ладно! «Смирновки» мне подай да кучеру полстакашка. Тоже повеселиться захотел.
— Как не веселиться, в такой-то день!..
Хозяин радовался богатому прибытку, ной у Морозова полегчало на душе. Ну их, женские капризы!
После такого шумного трактира и толпа на улице вроде бы не так сильно шумела. Хотя народ пер в сторону Ходынки, как на пожар. Рысаки уже грудью, шажком пробивались. Иногда и кнут Данилкин им помогал. Но живой поток, плечистый. Рысакам уже невмочь пробиваться, да и вопли по сторонам:
— Куда он, дьявол?
— Оглоблей. Дышлиной-то в спину!..
— Да чего их, бей ребята!..
Савва Тимофеевич велел Данилке свернуть куда-нибудь в сторонку. В самом деле, побьют. Народ разгорячился. Еще на подходе сивухи нажрались. В ярости от лошадей не отстают. И спасает лишь гогочущий крик:
— Гэ-гэ... бочки катают!..
В самом деле, ломовозы разгружали на обочине бочки, а при каждой с десяток кружек. Не опоздать, не опоздать! Ошалело ринулся народ к бочкам. А там бабий визг:
— Пре-еники, пре-еники!..
Мужичье перескакивало через баб — какие там пряники! Но ведь и бабы, поварихи да прачки, крепки. Не только они валились на землю — и мужики носами пахали поле. Уже много таких, и мужских, и женских растреп, корчилось на земле.
А тут очередной взбалмошный крик:
— Царские леденцы для детишек!
Третья волна своей неуправляемой массой накрыла и первую, и
...лишь красные струйки, струйки в ручейки сбивались...
...в потоки стекались...
...в костоломье...
...в страшный хруст по всему загаженному полю...
...запоздалый и ничего не значащий приказ:
— Разойдись!.. Посторонись!..
Полицейская статуя на ожиревшей кобыле по полю двигалась, дорогу для себя просила. Только и всего. А дорогу ей не давали. В воздухе замелькали откуда-то взявшиеся топоры — виночерпии не успевали вышибать пробки, да и разбежались от страху, — охотнорядцы у бочек распоряжались. Предусмотрительные! Топорики с собой прихватили. Песни неслись, про «реки, полные вина!», но вино кровищей мешалось, пойми, где что.
Уже несколько конных статуй поле бороздили, только большую ярость вызывая. Сейчас никакой гренадерский полк бойню и давку остановить не мог, да ее никто и не останавливал. Имеющий ноги — да унесет их!
Но прохода ни вперед, ни назад не было, все кружилось в истошном водовороте. Кто мог, лез на окрестные столбы и деревья; ломались под тяжестью дерева, давя и расхристанных воронов, и распластанных лягушат. Телеги, бочки — во спасение; какая-то голоногая девчушка дикий танец на верхотуре исполняла. Платьице ее в давке спустили с хрупких плечиков, а она все-таки женщина — ручонкой пыталась прикрыть ошмотья. И по этой ручонке. по этой... рубанул незнамо откуда прилетевший топор. Даже крика-то от ужаса не было, только желание спасти упавшее, отлетевшее к ножонкам; она обрубок подхватила, каким-то чудом спрыгнула с бочки, а толпа все от того же ужаса перед ней расступилась — на майскую травку выбежала, да тут и ткнулась носишком.
Не менее других обезумевший Савва подхватил ее и потащил к своему ландо, которое тоже было забито людьми, а кони истошно ржали, не в силах оборвать ременные вожжи. Положив девочку, которая была еще в памяти и ручонку прижимала к грудке, он стал звать:
— Данилка! Данилка!
Отклик был из густейшей толпы, которая сама стала наводить порядок, ища зачинщиков. С какой-то стати попал Данилка в зачинщики. Когда Савва пробился в дикий круг, от него уж мокрого места не осталось. Как самого не затоптали — не помнил. Как девочку, Данилку тащил на руках, пока не остановил его спокойный, знакомый возглас:
— Ба, Савва Тимофеевич! Какими судьбами?
Витте во всей своей невозмутимости. В окружении доброго взвода казаков, с саблями наголо.
— Вы откуда? — опустил Савва на землю то, что оставалось от Данилки.
— Ну как же, Савва Тимофеевич, с часу на час сюда пожалует государь, и что он увидит?
— Да зачем. жаловать?
— Верно, жаловать некого, — на свой лад истолковал его слова Витте. — Но церемониал утвержден заранее. Приветствие народу — приветствие от народа, симфонический оркестр мэтра Сафонова, артисты, клоуны.