Сажайте, и вырастет
Шрифт:
А не зашел ли я слишком далеко? А правильно ли я делаю, когда, просидев в тюрьме полтора месяца, собираюсь возразить тому, кто провел тут десятилетия и видел, без сомнения, тысячи молодых, упрямых и дерзких себялюбцев? Очутившись в изоляции, без поддержки, без денег, сверзившись на самое дно, – а правильно ли я делаю, решаясь на конфликт с местным населением этого дна?
– Нет,– произнес я тихо,– нет, Фрол. Вреда от запаха немного. Мы не на модном показе, чтобы всасывать сладкие ароматы. Тут не до запахов. Дурной запах не может ущемить чье-либо достоинство. Ничего страшного
– А ты, значит,– вяло выговорил Фрол,– уже решил нам диктовать, что и как делать? Распорядился, то есть, терпеть?
– Я не диктую,– отрезал я. – И не распоряжаюсь. Я только возражаю.
Фрол сощурился.
– Вопрос можно?
– На любую тему,– аккуратно парировал я.
– А ты, извини, на воле что делал? Я засопел и гордо отчеканил:
– Деньги.
– Бизнес, что ли?
– Да.
– А кроме бизнеса? – Фрол сыграл сухой скулой. – Что ты делал, кроме денег?
– Ничего. Только деньги. По шестнадцать часов в сутки.
Урка сделал вид человека, которого осенило.
– Значит, ты – бизнесмен! Правильно?
– Можно и так сказать.
– А вот я,– Фрол с неподражаемым достоинством слегка поклонился,– живу воровством и обманом. Я преступник, ясно? Бродяга. Работать не умею. И не хочу. Не способен. Ага. Здоровье – подорвано. Вот – краду имущество граждан. А как еще прокормиться? Государство и его слуги, менты, сажают меня, и я сижу. Здесь мой дом. Другого дома у меня нет. И денег у меня нет. И бизнеса нет. Семьи тоже нет. И папы нет... Только мама старенькая, единственная родная кровь... Видишь это?
Фрол вытянул ногу в проход и указал на ступню. Кошачья морда, вытатуированная на ее подъеме, бесстыдно пошевелила усищами.
Демонстрация нагой арестантской конечности получилась очень бесцеремонная, почти оскорбительная, однако не настолько оскорбительная, чтобы я счел нужным оскорбиться. К тому же десять дней регулярных ежеутренних медитаций сделали меня невозмутимым.
– Знаешь, что это такое?
– Кот,– буркнул я.
– Правильно,– похвалил Фрол. – Кот! Коренной Обитатель Тюрьмы!
– Понимаю, – ответил я. – Кот. То есть, ты, Фрол, у себя дома, а я всего лишь в гостях. И поэтому я должен слушать тебя внимательно. И вести соответствующе...
– Уловил,– похвалил меня коренной обитатель и неожиданно обезоруживающе, озорно улыбнулся. – Ладно, Андрюха, ты... это... не напрягайся. Ты хороший парень, таких бы побольше... Конфликта меж нами нет. Хочешь бегать и прыгать – давай, вперед! Только – не в ущерб тем, кто рядом! Правильно, Толстый?
Безразмерный магнат солидно кивнул.
– А про волю,– Фрол произносил слова негромко, однако с нажимом,– я заговорил потому, что рано или поздно, в этой хате или в другой, в этой тюрьме или в «Матроске», в «Бутырке», в любой, в изоляторе, на пересылке, на зоне, – этот разговор состоится обязательно. Ага. И ты должен всегда помнить, это... разницу. Между собой и людьми, принадлежащими к преступному миру. Не забывайся. Будь скромнее. Ага. Тюрьма – дом страданий, усекаешь? А не спортивная площадка...
– Понял, – ответил я, чувствуя, что невозмутимость покидает меня. – Дом страданий. Ясно. Только я – уж извини, Фрол, – страдать не собираюсь. Я не для этого рожден. Я не стану страдать ни в этом доме, нигде. Кто желает здесь страдать – пусть страдает, ради Бога. А я буду делать то, что мне надо делать.
– Упрямый ты,– печально сказал урка. – Молодой и упрямый. Ладно. Мое дело – предупредить...
Я прижал руку к груди.
– Фрол! Я очень благодарен тебе за советы и предупреждения. Реально говорю. Из сердца. Я и сам знаю, что тут не профилакторий. Может быть, твой совет однажды спасет мою судьбу. В какой-нибудь другой тюрьме. В настоящей. Там, где грязь и голод. Но здесь, где мы все сидим, вполне приличные условия! Еда, тепло, тишина! Почему бы не использовать время с максимальной пользой для тела и мозга?
Коренной обитатель склонил голову, и весь его вычурный уголовный аристократизм слетел с него. Остался – старый и больной человек с расшатанными нервами. Ничего не ответив, он взял какую-то газету, прочитанную не менее чем десять раз, раскрыл и отгородился от меня ею – презрительно и демонстративно.
Я лег на спину и занялся привычным, никогда не надоедающим мне делом – бездумным изучением потолка. Злоба и обида сильно кололи душу. Мое самолюбие было уязвлено самым жестоким образом. Полуграмотный, косноязычный, дикий человек, кривой позвоночник, просто и доступно растолковал мне, что территория каземата принадлежит в первую очередь – ему. Я же, капиталист, журналист, без пяти минут миллионер,– представляю собой существо низшего сорта.
Почему, рассуждал я, с такой иронией эти взрослые, видавшие разные виды люди смотрят на то, как я истязаю себя тренировками? К чему взглядики, критические ухмылки? Может быть, пятидесятилетние существа с кривыми спинами примитивно завидуют? Вдруг они просыпаются каждое утро с острым желанием бросить курить, начать делать гимнастику, но уже не способны себя заставить? Они постоянно ищут себе оправданий. Им мешает запах пропотевших фуфаек, забота о подкожном слое, что-то еще.
А мне – ничего не мешает. Меня обокрал и предал собственный компаньон – даже это не должно мне мешать.
Затем меня посетило жгучее желание взять и рассказать коренному обитателю о своем бизнесе. Я даже сел и протянул руку за сигаретами. Фрол – он давно отложил свою газету и теперь тоже лежал на спине – бросил на меня недоуменный взгляд.
Однако, не сказав ни слова, я опять лег и отвернулся. Что рассказать? Как рассказать? Нельзя, нельзя ничего рассказывать. Из этих двоих любой, или оба сразу, могут быть осведомителями, подсадными стукачами, чья задача – сообщать начальству тюрьмы о каждом моем шаге или слове. А начальство доложит следователю Хватову и генералу Зуеву. Поэтому – никаких рассказов! Пусть и татуированный Фрол, и его друг Толстяк, и начальник изолятора полковник Разрез, и следователь Хватов, и генерал Зуев считают меня именно мирным бизнесменом, попавшим за решетку по недоразумению.