Сажайте, и вырастет
Шрифт:
– Присядь,– произнес он.
Послушно сев, я положил руки на колени и приготовился к чему-то важному.
– Мы все понимаем,– доброжелательно начал Фрол, вернувшись на свою кровать и усевшись поудобнее. – Ты пацан молодой, горячий, сильный. Ага. И характер есть и все такое... Но твои движения нас так задевают, что молчать дальше нельзя. Правда, Толстый?
Строительный магнат, до того мирно дремавший, очнулся и тоже сел.
– Да, правда.
– Ты как-то мне сказал, что сидишь первый раз, – вкрадчиво продолжал коренной обитатель,– и будешь благодарен, если опытные люди – например, я – станут сразу
– Так,– согласился я ровным голосом, стараясь не выдать волнения.
– Вот теперь послушай. Каждый день ты по полчаса полощешься под краном. И еще час стираешь свои портянки. Тоже каждый день. Потом развешиваешь все это у людей перед носом...
– Извини, Фрол,– перебил я,– но я с детства предпочитаю именно чистые портянки. Я не черт.
– Ну-ну,– коренной обитатель сузил глаза. – А что такое, кстати, «черт»?
– Это неопрятный, грязный человек, не соблюдающий гигиену.
– Откуда ты это знаешь?
– От тебя, Фрол.
– Теперь узнай от меня еще одну вещь. Тут – тюрьма. Тубик везде.
Туберкулез, догадался я.
– Сырость – наш с тобой враг. Ага. Для арестанта нет ничего страшнее, чем вода в воздухе. Слышал про палочку Коха?
– Что-то припоминаю.
– Припоминает! – Фрол улыбнулся углом рта. – Он припоминает, Толстый! Эта самая палочка, маленькая, сидит в тебе всю твою жизнь. С самого детства. Ага. Пока ты вкусно кушаешь и гуляешь на сквознячке, она пассивна. Спит. Ждет, когда тебя посадят в тюрьму. Туда, где нет нормальной жратвы и свежего воздуха. Где все тухло и мокро! В сыром воздухе она размножается. И начинает тебя кушать, братан! Пожирать твои легкие. Сначала потихоньку, потом больше и больше! А в конце ты уже выплевываешь из себя эти легкие по кусочкам. И подыхаешь...
– Все, я понял... – начал я, но Фрол жестом остановил меня и встал. Его лицо покраснело.
– Ты стираешь свои трусы, а я слышу, как она там во мне сидит, сука. И чавкает! Жрет, понял? Я тебе раз сказал – прекрати свой спортзал, два раза сказал, три раза сказал – все без толку! Тебе говорили. Вежливо. Намекали, шутили над тобой! Дали все возможности, чтобы ты сам догадался, сам! Но у тебя на уме только книжки. Ага. Ты хочешь быть вроде Джеймсбонда! А на окружающих тебе плевать! Это неправильно! Я это остановлю! По-любому остановлю! Хватит постирушек! Трусы, носки, прочее белье стираются только в бане! Потом сохнут и наутро сразу снимаются с веревок. Чтобы воздух по хате ходил свободно! Если каждый божий день развешивать мокрые тряпки, будут вилы, ясно? Гибель! Тубик! Загнемся быстро, в несколько месяцев!
Я слушал, опустив голову.
Выход в принципе уже был найден.
– Что же, я все сказал, – равнодушно, тихим голосом выговорил Фрол. – Теперь говори ты.
– Нет,– вздохнул я. – Мне сказать нечего. Ты прав. Постирушек больше не будет. Сырости тоже...
– Он что-то придумал,– обронил Толстяк. – Он не перестанет.
– Да, не перестану, – согласился я и закурил, потому что пока не научился совсем обходиться без ядов. – Отпишу жене, пусть загонит побольше белья. И полотенца, штук десять. Буду в хате их мочить водой, а обтираться – прямо на прогулке. Мокрое грязное белье – в пакет, а утром – в мусор...
– То есть он хочет не стирать шмотки, а сразу выбрасывать,–
Фрол схватился за голову, и ужас проступил на его лице.
– А свою жену тебе не жалко?
– Ему никого не жалко,– угрюмо выговорил Толстый. Я вдруг разозлился. Жена здесь ни при чем. Я посмотрел на магната.
– Знаешь, Вадим, главное условие нормальной работы мозга?
– Нет.
– Прямой позвоночник.
Толстый немедленно приосанился и развернул круглые плечи.
– Это ты к чему?
– А к тому, что каждый человек по-своему с ума сходит. Одного тянет на колбасу, другого на физкультуру. Согласен?
– Значит,– нажал Толстяк,– ты решил попрекнуть меня колбасой, да?
В этом месте в опасно развивающийся спор вклинился новый участник. Тот самый, про которого мы часто забывали, но он про нас – никогда. Он приблизился к двери с внешней стороны, отодвинул заслонку глазка, изучил обстановку, вставил ключ в замок «кормушки» и открыл.
– Рубанов! – громко сказал он. – На вызов! Я выругался.
– Ты опять ничего не понял,– скорбно констатировал Фрол и потряс передо мной указательным пальцем. – Тебе люди дельные вещи говорят, правильные! А ты в ответ умничаешь! Иди, тебя мент ждет! Вернешься – договорим до конца!..
– Обязательно,– сказал я и вышел. Никогда нельзя оставлять за оппонентом последнее слово.
– Лицом к стене!
Вот как, значит, обернулись дела, Андрей! Теперь кривые позвоночники будут указывать тебе, что и как делать. Диктовать свою волю. Ныне, значит, ты стираешь свои трусы только с их разрешения. Ты хотел победить тюрьму, побороться за свою свободу – вот тебе свобода стирать трусы, сражайся за нее!
От злости и досады у меня защекотало в носу.
Шагнув в кабинет для допросов, я ощутил неудобство и секунду не мог понять, в чем дело; наконец обнаружил, что почти весь дневной свет, поступающий из оконного проема, загораживает широкая человеческая фигура. Некто с внушительным размахом плеч, с крепчайшим квадратным задом, одетый в мешковатые милицейские брюки и такую же рубаху, стоял ко мне спиной, сунув руки в карманы, и смотрел через стекло во двор.
Сбоку – на своем обычном месте, за столом, перед экраном компьютера – обнаружился Хватов.
– Привет,– произнес он и с хрустом выдавил из пластиковой упаковки таблетку.
– Головные боли? – спросил я. Следователь кивнул. Он показался мне бледным. Массивный человек у окна обернулся.
– Здравия желаю, гражданин начальник, – поздоровался я упавшим голосом.
Капитан Свинец ничего не ответил и не изменил выражения лица: оно излучало ту смесь интереса и жалости, которая обычно предшествует минуте крайнего гнева.
В первую нашу встречу, облаченный в кожаные штаны и белые носки, человек из МУРа выглядел как большой, но безопасный болван. Сейчас – будучи одет в сизую форму офицера милиции – Свинец предстал в гораздо более выгодном виде. Такой капитан, если захочет, способен вызвать у окружающих трепет в буквальном смысле слова, грустно подумал я. Сегодня мне придется нелегко. Из таких вот капитанов, крепко сбитых, в развитых странах получаются отменные шерифы и комиссары. Став полковниками, они охраняют президентов. В Латинской Америке они не прочь составить хунту.