Сажайте, и вырастет
Шрифт:
Хорошо также сходить в такой промозглый, неуютный день в баню. Постоять под струей горячей воды. Согреться. Обжечь мочалом руки и ноги. Старательно промыть волосы. Освободить от грязи кожу.
В душевой сыро; не жарко, но все же очень тепло. На полу – скользкие деревянные решетки. Поверх моей головы, вдоль стены, тянется труба, вся в дырах, оттуда бьют струи воды. Каждый из нас троих встал под свой персональный водопад и наслаждается.
В клубах пара я различаю два голых движущихся тела. Одно – сухое, маленькое, сплошь покрытое синими надписями и картинами. Другое – огромное, бело-розовое, кошмарно оплывшее. В сравнении
Меж струй воды мне видны два оригинальных человеческих зада. Первый обширен и кругл. Он внушает уважение. Навевает мысли о стабильности и постоянстве. Второй – мал, компактен, зато поперек ягодиц здесь тянется надпись; полустертые синие буквы славянской вязи лаконично сообщают:
УСТАЛ СИДЕТЬ
Взрослые, матерые зады состоявшихся людей различаю я в чаду лефортовской бани. Оба когда-то, в начале жизни, сделали свой выбор: обладатель первого зада решил копить свое, второй – брать чужое. Теперь их судьбы отпечатались пониже спин.
Из тазобедренных узлов, как герани из горшков, растут слабые, изогнутые хребты. Один красноречиво торчит, выступая из фиолетовой спины Фрола чередой позвонков, делая старого урку похожим на гадкую ящерицу. Ущербность второго маскируется плотными складками жира.
Опустив глаза, я ревниво осмотрел себя. Ха! Я совсем не такой, как они, кривые позвоночники. Мой собственный столб – прям, как стрела, или струна, или дорога вперед. Спина тверда. Грудь и плечи крепки. Если я вытягиваю руку вбок, выпрямляю и напрягаю, сжимаю ладонь и вращаю кулаком по часовой стрелке или наоборот, выворачивая сустав на триста шестьдесят градусов, то под кожей внушительно обозначаются плотные и упругие мышечные волокна – результат упорных тренировок.
Увидев очевидный итог моих усилий, я ощутил удовольствие и столь сильный душевный подъем, что мне захотелось запеть. Теперь мое тело покрыто броней. Шершавым, как асфальт, панцирем. Я изменил себя, а значит, и весь мир тоже – и тюрьму! – только лишь усилием своей воли. Три месяца назад тюрьма заглотила узкоплечего, насквозь прокуренного, испитого неврастеника. И вдруг он исчез из ее каменного желудка! Вместо него сейчас намыливал и скреб ногтями свой впалый живот совсем другой человек – спокойный и уверенный в своих силах.
Конечно, жалкие пять недель приседаний и отжиманий не превратили меня в идеального атлета. Но впереди – пустота и неизвестность. Рыжий адвокат сказал мне, что дело вряд ли доведут до суда. Однако придется потерпеть еще какое-то время. Возможно, до Нового года. И я использую эту передышку с максимальной пользой. Медитации и тренировки последуют одна за другой.
Я стану твердым изнутри и снаружи. Сжав пальцами мускулы и удостоверившись, что они настоящие, я немедленно пообещал себе, что брошу курить в ближайшие же дни. Потом вытянул руки в стороны, обратил лицо к падающей сверху теплой воде и понял, что тюрьмы – нет.
На самом деле, тюрьмы – нет.
Хулиганы всего мира! Не верьте старшим приятелям, когда они бахвалятся опытом отсидок. Тюрьмы – нет.
Интеллигенция! Не верьте мрачным эпопеям старых писателей. Тюрьмы – нет.
Ее нет, она – сказка для дураков. Страшная легенда, которой пугают друг
Банщик несколько раз ударил снаружи в дверь душевой комнаты.
– Выходим!
Я устремился к выходу, но обширная спина строительного магната перегородила дорогу. Там, где я делал два шага, Толстяку достаточно было лишь слегка переместить корпус. Пришлось притормозить. Так и вышли в коридор: сначала татуированный старик, затем магнат, а я – после всех.
Почему, подумал я, общество уважает толстых мужчин? И даже побаивается? Почему широкоплечие, плотные самцы с крепкими шеями, массивными задами и животами воспринимаются как успешные люди – им можно доверять, с ними стоит сотрудничать (конечно, при условии, что они хорошо одеты и держат себя солидно). И наоборот, худые и подвижные особи, вроде меня, вызывают часто подсознательные подозрения, даже если умеют облачиться в дорогой пиджак. «Много нервничает? Психует? Мало ест? – размышляет общество. – Стало быть, нестабилен, неуверен в себе, подвержен сомнениям и паникам. Такой, возможно, интересен, но явно ненадежен...»
Вдруг я позавидовал Толстяку. Его габариты, свисающие складки, исполинские цилиндры бедер, его походка, при которой одна нога прочно переставлялась вослед другой, попирая землю мощно и тяжело, его экономные, медленные, почти вальяжные жесты, – все заставляло любого наблюдателя доверять такому человеку, считать, что его дела и действия столь же крепки и основательны, как его тело, и так же окружены со всех сторон надежным слоем защитного жира.
Величина, размеры, занимаемый объем – люди всегда будут верить в это, они отворачиваются от костлявых, порывистых, тощих, они симпатизируют обладателям массивных, толстозадых тел, грубым низким голосам. Где сейчас поджарые суровые спартанцы, что побивали камнями своих толстяков? Их нет. Смыло беспощадными волнами Истории. А свисающий жир в фаворе. Большие люди – большие дела.
Правда, в определенных местах, в частности, в тюремной бане, в тесной – четыре квадратных метра на троих – переодевальне, можно наблюдать довольно редкую картину: огромный животастый самец жмется в углу каморки, сдвинув ноги вместе и сунув ладони меж коленей, и смирно ожидает, пока второй, маленький, покрытый надписями и рисунками, не закончит одеваться.
Что же говорить обо мне? Я не имел на коже знаков, а под кожей – жирового слоя. В нашей банной иерархии мне досталось последнее место. Сухой, маленький Фрол занял половину скамьи, прочий объем заполнили телеса Толстяка, я же довольствовался узкой полосой пространства возле кафельной стены. Впрочем, я был младше – считай, пацан по сравнению с ними обоими, – и этой простой сентенцией успокоил и себя, и свои нервы.
Я терпеливо подождал, пока оба – жирный и разрисованный – оботрут с раскрасневшихся тел влагу, натянут на чресла трусы, отдышатся и сядут на деревянный помост, и только потом торопливо вытерся сам, а тут уже загремел засов, и стальная, крашеная белым дверь открылась.
– Готовы? На выходе – краткая, но содержательная дискуссия с банщиком, весьма пожилым прапорщиком по прозвищу «Ильич». Фрол утверждал, что этот служивый работал в Лефортовской тюрьме со времен Лаврентия Берии. Всякий раз, когда я глядел в твердые рыбьи глаза «Ильича», я готов был поверить в эту легенду. Зрачки казематного служителя не выражали ничего, кроме оловянной настороженности.