Сажайте, и вырастет
Шрифт:
Вернувшись, Фрол обнаружил, что паутина грубо порушена. Между металлическим углом койки и стеной висели ее остатки – полупрозрачные белесые хлопья. Исчезло и насекомое. То ли спаслось бегством, то ли окончило свои дни под мягкой подошвой вертухайского ботинка.
Несчастный Фрол долго горевал и искал на полу раздавленное тело сокамерника. По мысли старого уркагана, если бы надзиратель убил паука, то вряд ли убрал бы за собой грязь. Мертвый паук не обнаружен, даже в виде мокрого пятна на цементе – значит, он уцелел, рассудил Фрол, обнадежил себя такой сентенцией и, на радостях, крепко чифирнул;
– Нет тела – нет ДЕЛА! – хрипел он, морщась. – Паучок живой, отвечаю! Прячется где-то. Испугался. Потерпим, Толстый. Скоро наш братан снова нарисуется. Новую сеть раскинет!
Но членистоногий братан исчез, как не было. Фрол помрачнел.
Со мной теперь он вообще не разговаривал. Я по-прежнему бегал ежедневно. Сырые футболки, трусы и носки складировал в особый мешочек. Всего мой запас составлял три смены белья. Три дня в неделю я мог тренироваться, потеть и дышать, а потом терпеливо ждал пятницы, очередного похода в баню. В бане я стирал свои вещи,– и снова на протяжении трех дней подряд самозабвенно работал весь прогулочный час.
Просьба коренного обитателя была формально выполнена: теперь мокрое белье отравляло внутрикамерный воздух только раз в неделю.
С другой стороны, сам я не особенно переживал насчет ссоры с татуированным соседом. Ежеутренние аутогенные тренировки изменили мою психику. Давление извне перестало беспокоить. Сознание упорядочилось. Нервы окрепли. Даже пальцы перестали дрожать – а ведь я страдал тремором на протяжении нескольких последних лет.
Ничего такого особенного в моих рассветных бдениях не было: проснувшись в шесть часов и выключив мешающее радио, я просто сидел, в полнейшей неподвижности, по часу, иногда по полтора, закрыв глаза и держа корпус прямо, и старался при этом не думать ни о чем. Мысли – когда наконец я разрешал им появиться – выстраивались в ровные шеренги и повиновались моей воле. Нужным мыслям разрешалось развиваться в идеи, ненужные изгонялись в никуда.
Сокамерники больше не раздражали меня, а скорее забавляли. Теперь я видел в них добрых и, пожалуй, небесталанных людей, при этом до невозможности нерациональных.
К тому же к середине осени – а осень в Лефортовской тюрьме уныла, сера, угнетающе тиха, печальна, окрашена жидким светом полуслепых электрических лампочек, пропитана запахом волглых простыней – один из троих, Толстяк, впал в глубокую меланхолию. Он спал до полудня, а затем весь день валялся на спине, молча разглядывая фотографию жены и детей; перерывы делались только для того, чтобы прожевать очередной кусочек любимого продукта. Я смотрел на него с жалостью. С моей новой точки зрения было очевидно, что строительный магнат допустил в голову лишние мысли и теперь страдает, не в силах изгнать их.
Причиной упадка я считал недостаток колбасы. В очередной продуктовой передаче Толстяк получил лишь мыло, чай, сахар и сигареты. Все его расчеты рухнули. График питания сорвался. Еще неделю назад мой объемистый сосед был добродушен и бодр, вслух читал газеты и шутил – теперь это был тяжко вздыхающий, глубоко удрученный человек. Он явно переживал колбасную ломку. Двое суток он вынашивал надежду, что произошла ошибка и ему принесли не тот мешок. Написал заявление на имя начальника
Еще через день все прояснилось. Строительного начальника вызвали на допрос.
Он сидел больше полугода, и дело его было решено. Следствие доказало вину в несколько месяцев. Предстоял суд. В отличие от меня, отправляющегося в следственный кабинет регулярно, дважды в неделю, Толстяка вообще не дергали на допросы.
Когда контролер сообщил ему о вызове, опечаленный чревоугодец натурально испугался. Трясущимися руками сменил мятые спортивные штаны на другие, более чистые и нарядные, пригладил волосы и в проем открывшейся двери шагнул, поеживаясь и втягивая голову в плечи – словно припозднившийся курортник в остывающее сентябрьское море.
Возвратился к обеду.
Фрол и я решили не садиться за еду без нашего приятеля. Он явился прямо к накрытому столу, во всем его великолепии: мутный макаронный супчик плескался на дне сизых алюминиевых мисок, а меж ними на кусках мятой газеты покоились специи и закуски – крупная соль, несколько колец лука, чеснок, пайка хлеба. Отдельно, с угла, размещались деликатесы – сыр и пара огурцов.
Магнат вернулся злым. Смачно и оглушительно, в точности как Фрол, он прохаркался в умывальник, сел и молча схватил ложку.
– Был адвокат,– сообщил он. – Новости принес. От жены.
Посмотрев в свою миску, он раздраженно отодвинул ее от себя и зажмурился, словно бы намереваясь заплакать.
– Деньги мои кончились,– сказал он. – В доме больше ни копейки.
– Это неприятность,– тихо вздохнул Фрол.
– Неприятность? – Толстяк побагровел. – У меня четыре дома! Не скажу где, но они есть! Двухэтажные кирпичные коттеджи, под шифером! Она должна была взять и продать любой, и денег хватило бы на сто лет!
– Супруга?
– Да! Об этом мы с ней много раз говорили! А теперь пишет, что продавать ничего не хочет, потому что никто не дает ей нормальной цены!
Магнат едва не всхлипывал. Я и Фрол сочувственно молчали, не притрагиваясь к еде.
– У меня четыре дома, все – с гаражами и участками, а я сижу без куска хлеба!
– Слушай,– спросил я,– а ты строил особняки?
– Последнее время – только их и строил.
– За что же ты сидишь? Толстый прокашлялся.
– Я сижу,– нехотя сообщил он,– за то, что построил особняк одному очень большому человеку.
– Где же тут преступление?
– Оно в том, что деньги, которыми мне заплатили, оказались украдены.
– А при чем здесь ты?
– При том, что материалы, из которых я строил, тоже были украдены.
– Тогда посадить должны были вас обоих. И тебя, и большого человека.
– Нет,– магнат с горечью покачал головой. – Этот человек оказался настолько большой, что если его посадить, то тогда сажать маленьких людей станет вообще незачем. Так мне объяснили, сразу.
Фрол улыбнулся.