Сборник поэзии

Слепакова Нонна Менделевна

То, что Нонна Менделевна была хорошим человеком и умела помочь ближнему, для меня в доказательствах не нуждается. Мне есть за что быть ей благодарным. Когда я болтался без серьезного дела в так называемом "свободном полете", она "сосватала" меня на такую — идеальную чуть не по всем параметрам — работу, какую я сам едва ли когда-нибудь

сыскал бы. Благодаря ей я уже пятый год чувствую себя человеком с нормальным социальным статусом, не худшим из мужей, отцов и пр. Спасибо ей за то, что я это успел: вероятно, таких лет в моей жизни больше уже не будет. Если же говорить о том, что все это неизбежно мешало творчеству... что ж, я однажды пожаловался на это мадам. На что она холодно произнесла: "Мешает? Уволься!" Но испить подобную чашу горького млека я был несколько не готов.

Все это, конечно, мне не забыть, пока я сам существую. И все же живой образ певчей птицы ("Жалко только эту птицу, — ибо в точности такой же // Никогда ни в ком не будет: даже Ты не повторишь!") постепенно заслоняется разными случайностями: сиюминутностями, сиюнедельностями и так далее. Да и сил все меньше: даже до ее могилы в ее день рожденья уже не дойти. Помешать забвению есть лишь один способ. Она сама указала его в стихотворении, посвященном памяти ее Учителя, — "За гробом Учителя шли до конца..." (кстати, тут в ней, обычно избегающей прямых цитат и уж скорее тяготеющей к Ахматовой, внезапно прорезается Цветаева: "Нет, бил барабан перед смутным полком // Когда мы вождя хоронили..."). Вот он: "Но вот мы читаем — сдвигаем в одно // Звенящие наши обломки". Так почитаем же то, что мы написали. Попробуем вновь сложить по осколочкам мозаику нашего круга, мозаику ее образа. И тогда... "Скончался Учитель, Учителя нет, // Но мы — хоть на миг, да воскресли".

Памяти Нонны Слепаковой

Чем длинней молчанье, тем для уместной речи

остается меньше цепких, живучих слов:

умирает память - споров, последней встречи,

камня той плиты с фамилией Слепаков.

И уходит страх, что слово растает дымом,

промерцав во мгле: все равно все твои слова,

как она сказала бы, - о себе любимом,

в ком она, как искра риска, еще жива.

Потому-то, может, нынче немного стыдно

проходной весны, робких выкриков про свое,

тех ее стихов, где во мгле ни души не видно,

и так манят те, где вдруг различишь ее.

Или в час, как стихнет друг твой зеленоглазый,

ощутишь, раскрыв про них, котов, ширпотреб,

как она боролась с пресной английской фразой,

соль души пуская в уплату за черный хлеб,

и кольнет, как вспомнишь, насколько ей было дело

до чужой любви, как ждала она вечных строк

от невечных чувств, и то изменить хотела,

что и Бог, поди, уже изменить не мог.

Телефонный номер не обведешь каймою,

но в узле сознания вычеркнут абонент.

Если что и можно тщиться забрать с собою

из того, что стало грудой цветов и лент,

то способность думать не только о том, что вечно

или символично, а прежде - о всех о нас,

кто пока что смертен; а память умрет, конечно,

и слова умрут, если их не сказать сейчас.