Сборник рассказов
Шрифт:
После, нахлынула на меня сильная головная боль; черепная коробка трещала, как грецкий орех зажатый в тисках, а в глазах плескались черные волны, ноги предательски дрожали...
Сначала, я хотел еще вернуться к темному дому, быть может, еще утешить как-нибудь Сашку, но тут ничего не оставалось, как повернуть к себе домой: не помню, как дополз до своей квартиры; лихорадило, лоб горел, в глазах мутило...
Как в бреду, позвонил на работу, сообщил, что их воин пал от того с чем боролся.
Через какое-то время приехал, в прошлом наставник мой - врач Петр Михайлович, тридцать лет отдавший медицине. Быстро осмотрел меня; заявил, что: "Где-то, батенька, успел ты за ночь и простыть, и лоб себе расшибить, и нервишки расшатать, да так, что болезнь ничто удержать не могло - она в тебе и засела".
Прописал мне целебный настой (Петр Сергеевич был ярым сторонником натуральных, природных снадобий, и не признавал с помощью химии сделанных таблеток).
На третий день пришла навестить меня медсестра Катерина, заварила крепкий чай; и сидели мы друг против друга - я на кровати, прислонив подушку к стене, она рядом, в кресле.
Мне из головы не шел темный дом и обитатели его. Ночами, в бреду, я видел свисающие на лестнице куски материи, и слышал вой Николая, видел его раздутые капельками боли глаза; видел Сашку - он все время кашлял, зажимал ладошкой рот, но кашель, и вместе с ним кровь прорывались сквозь кожу.
– Помнишь, ты рассказывала мне о том звонке - голос, как у змеи? спрашивал я у Кати.
Она вздохнула:
– Да, такие голоса не забываются. Сережа, он как бы и сам себя резал и меня тоже. К себе он отвращение испытывал, и ко мне еще большее. Я спрашиваю у него, где он живет, а он то с улицы звонил - и там, я услышала, машина проезжала, так он как зашипит, застонет. Потом адрес простонал и орет: "Ну все могу я идти теперь! К бабушке, к карге... нет, к бабушке своей любимой!" - вот так он кричал - я тебя и предупредила, мало ли - может псих какой. Ну и ты был у него?
– Был.
– Ну и как он?
– Он страдалец, мученик... Он не псих, Катя... ну да - для нашего мира он псих, но в ином, более совершенном мире, он был бы счастлив. В нем есть определенные таланты.
– я замолчал - тяжело было говорить, болело горло.
– Понимаю... Ну, а ты не слышал, что было, когда увозили ее бабушку.
– Что? А ты откуда знаешь?
– Да у нас об этом все говорили. Во-первых: машина не смогла проехать во дворик - арку железка перегородила, и не отодвинешь. Ладно, пошли пешком: подъезд такой...
– она долго описывала какое жуткое впечатление производит подъезд - а я подумал: "Вошли бы они в него ночью" - наконец, перешла к описанию того, что было в квартире.
– В дверь звонят - никто не открывает; прислушаются - словно волк там воет. Звонили минут пятнадцать, и открыл им наконец мальчик...
– Саша.
– Значит, Саша. Сам весь трясется, ну а как они вошли - на кухню сразу убежал и сидел там до самого конца. Вошли в комнату - окна на распашку, холод. Мертвая на кровати лежит: смотреть страшно - посинела вся, а глазами в потолок смотрит. А человек этот...
– Николай.
– Пусть, Николай... Он сидел за столом у распахнутого окна, на него ветер дул, снег сыпался, и он синевой покрылся, руки дрожат, а перед ним листы - много, много исписанных листов. Когда врачи вошли, он быстро-быстро писал и выл по волчьи. Когда обратились к нему с полагающимся вопросом, он как заорет: "Во-он!!!". Пока бабушку его на носилки забирали, он все писал, а когда спросили, не хочет ли он сопровождать - так этот Николай, как завизжит: "Что сопровождать, то?! А?! Плоть, что ли?! Да визите ее прочь!" - и там еще орал такие словечки, о которых не рассказывают, и при этом все писал... Один наш, ему за плечо заглянул - стихи писал. Так-то...
* * *
Часто ночами снился мне Сашка: бледный, тощий - заходился он долгим, пронзительным кашлем; отчаянно зажимал рот ладонью, но между пальцами проступала кровь; мальчик смотрел на меня отчаянно, моля о помощи...
– Звонков, из "темного дома" не поступало?
– спрашивал я у Катерины, которая заходила ко мне еще пару раз.
– Нет.
– отвечала она...
Прошла недели с памятной ночи и, наконец, я почувствовал, что смогу дойти до Сашки и Николая.
Был первый день зимы: прекрасно его помню; после долгих пасмурных недель небо неожиданно прояснилось: стало ясно синим, свежим и морозным. За дни болезни я уж как-то привык к размытым электричеством, блеклым цветам; тут же, как на улицу вышел, сразу все (даже и дома и машины) все прекрасным показалось - да, и потянуло меня тогда за город - хоть и размыты они слякотью, так, ведь, можно и сапоги надеть...
Решил вытащить с собой и Николая с Сашкой...
Пока шел к ним улыбался - забыл, что впереди зима, казалось - это первые весенние денечки. Чистая синь над домами, а по улицам с легким, ветерком прохлада летит, а солнце яркое, так и золотится в лужах - совсем весна.
Вот и дом...
Я остановился на улочке напротив него и тут вот что увидел и почувствовал. С нескольких сторон наползали на этот старый район многоэтажные домищи. Новые - они светились чистыми и холодными цветами, а в окнах их преломлялось небо. Словно исполинские валы - цунами, поднимались они над старым районом. И домишки уже смирились со своей участью; в этот день они со светлой печалью грелись под солнцем, но трещинами-морщинами на стенах, и кой-где выбитыми глазами-окнами, и скрипучими старческими дверьми - выдавали, что скоро они уйдут из этого нового, высотного мира. А передо мной высился их гниющий от ран король - он не смирился; черные окна зияли ненавистью, он скрипел; всеми своими переходами, стенами, ставнями - скрипел, словно великан клыками...
Наверное, я простоял так минут пятнадцать, как между мной и домом остановилась старушка: совсем ветхая, изъеденная морщинами...
– Здравствуй, добрый молодец.
– обратилась она мне таким небывало глубоким голосом, что я вспомнил детство свое; темно-зеленые глубины нашего хвойного леса, где заблудился я, и все боялся, что выйду на полянку, где найду избушку Бабы-яги.
– Что, страшен дом старый?
– спросила она чуть слышно.
– А вот взгляни-ка и ты на меня; и когда-то была молода и красива, но столько бурь сынок за всю жизнь испытать пришлось... А ведь я когда-то в этом доме жила... да. Совсем недавно нас выселили - квартира большая, хоть и теплая, а все ж - холодная... Теперь там несколько семей осталось, ну и их выселят скоро...
– она замолчала минут на пять, в ее мягких глазах заблистали слезы; я уж думал, что не услышу от нее больше не слова, но вот она вновь заговорила; так тихо, как шелест листа, которого несет осенний ветер.
– А раньше он был совсем иным... как и я. Знаете, еще до революции; я была маленькой девочкой... В светлом платье, с синим бантиком, играла с подружками во дворе под яблонями. Теперь, подружки в земле, а от яблонь только гнилушечки остались. Двор узким стал: а во дни детства моего огромным, просторным он был - не двор, целая солнечная площадь, и все зелено, и люди все светлые, а в небе я раз колесницу царя небесного видела - весь в солнце... ну вам то, наверное, не интересно это слушать - это мне дорого; мне память эта всего в жизни дороже...
Я смотрел то на старушку, то на темный, едва слышно скрипящий дом и чувствовал, как мурашки, от чего-то непостижимого бегут по коже.
– А вы...
– я запнулся - голос мой дрожал от волнения.
– ... а вы почему так хорошо все это помните?
Старушка повернулась к дому и приветливо улыбнулась ему:
– Он же не простой; не бездушный, как эти новые холодные комнаты... Он меня помнил: как муж то на войне погиб, я столько лет в комнатке его одна прожила, но он меня не оставлял. Ночью - как море зашелестит; раскроется надомной потолок, как вроде и материя какая и на руки похоже, на материнские руки, подхватит меня с кровати, к потолку поднимет унесет... и снова я во дворе огромном, в свету под яблонями стою... Ну, что я разговорилась, право, извините... просто поговорить не с кем.
– Почему же...
– я не договорил, только спросил тихо, чтобы дом не услышал.
– А каково ему сейчас? Как вы думаете, бабушка?
– А вот каково бы тебе было, если бы ты стал старым, страшным, не кому не нужным? Если бы разбежались бы все, кого ты долгие годы знал, к другим, молодым друзьям, а про тебя бы или забыли или бы проклинали старого, занудливого ворчуна. И стоял бы ты в одиночестве, замерзая от холода пустых квартир - сердец; стоял бы долгие годы, все больше и больше сиротея, и видя, как надвигаются твои враги и скоро растопчут тебя. Чтобы ты чувствовал тогда?