Сборник статей и интервью 2007г.
Шрифт:
В конце 1970-х годов два венгерских марксиста-диссидента, скрывавшиеся под коллективным псевдонимом Марк Раковский опубликовали по-английски книгу, где убедительно рассказывали о материализации идеологических фантомов, порожденных сталинской пропагандой. Дело в том, что образы либералов, «буржуазных националистов», меньшевиков и консерваторов неизбежно давались официальной пропагандой в гротескно карикатурной форме. Однако именно этот гротеск был единственным источником знания для многих. Отвергнув официальные доктрины, интеллектуалы обращались к либеральным, консервативным или национальным идеалам, представление о которых получали именно через подобную литературу. То, что вчера еще было гротеском и карикатурой, становилось реальностью. Эти карикатурные идеологии вступали в полемику друг с другом, что придавало идейным дебатам колорит высокого абсурда. В последующие годы, когда общество демократизировалось, а полуподпольные
Практическая социология, конкретное историческое знание, статистика - все это уходило на задний план, в лучшем случае привлекаемый для иллюстрации заранее известных тезисов. Эти иллюстрации могли быть богатыми, как в подарочных изданиях, но от этого суть дела не менялась.
Изолированность советского общества оборачивалась агрессивным идеологическим провинциализмом. Ведь 1960-е и первая половина 1970-х годов на Западе были временами бурного расцвета общественной мысли, причем в противовес СССР эти идеи развивались и обсуждались в тесной связи с социальной и политической практикой (успешной или нет - вопрос особый). И нет необходимости напоминать, что речь идет о времени расцвета «новых левых», остром интересе к марксизму и к возможностям его новаторского переосмысления или применения. По вполне понятным причинам весь этот пласт идей оставался за пределами идеологии советской интеллигенции. От него мы были отгорожены двумя барьерами. Не только официальные запреты препятствовали проникновению в страну подобных подрывных идей, но и сознание критически мыслящей интеллигенции было совершенно не готово к их восприятию.
Отсюда вполне понятной становится и вторая тенденция «длинных 1970-х». По мере нарастания интереса к различным версиям либерализма и национализма левые идеи утрачивали свое влияние среди интеллигенции. Немногие авторы, сохранявшие привязанность к марксизму, находились в постоянной обороне, вынуждены были непрерывно оправдываться и доказывать свою демократическую лояльность либералам, которые иногда привлекали их в качестве союзников в полемике с националистами. Достаточно просмотреть подшивку самиздатовского журнала «Поиски», издававшегося совместно либералами и левыми, чтобы обнаружить, что никаких «поисков» уже не было, как не было и особой потребности что-то искать. Смысл диалога состоял в том, что либеральная часть редакции предъявляла требования и условия, которым левые должны были соответствовать, чтобы быть принятыми в приличное общество.
Такая ситуация находилась в разительном контрасте с тем, что можно было наблюдать в конце 1950-х и в 1960-х годах. Ослабление идеологического пресса, которое люди почувствовали еще до ХХ съезда - сразу после смерти Сталина, - вызвало впечатляющий подъем того, что позднее я (по аналогии с ленинским термином) назвал «легальным марксизмом». Впрочем, если «легальные марксисты» начала ХХ века вызывали у революционных социал-демократов в лучшем случае иронию, то в 1960-х годах ситуация была совершенно иной. Хотя бы потому, что никакого революционного движения (и соответственно, революционного марксизма) рядом не было.
Зато были авторы ярких философских и исторических публикаций, основанных на глубоком знании марксистской методологии. Были дискуссии между ними, на этой основе зарождались новые теоретические школы, которым не дано было расцвести, но которые так или иначе оставили свой след в общественной мысли. След, значение которого в полной мере становится понятно лишь сейчас. Совершенно неслучайно то, что работы Эвальда Ильенкова и Михаила Лившица (стоявших в рамках марксистских дискуссий во многом на противоположных позициях) начали перепечатываться и активно обсуждаться в середине 2000-х годов, когда выросло новое поколение, способное критически мыслить и независимое от стереотипов позднесоветской интеллигенции.
Выяснилось, что советская цензура не сделала мысль Ильенкова или Лившица менее яркой, ограниченной или осторожной. Но она сделала их массового читателя неспособным в полной мере оценить значение и глубину этой мысли. Для того чтобы правильно прочитать эти книги, потребовалось сменить систему и самого читателя.
Можно считать, что обращение к марксизму в качестве методологической основы для любой социальной критики (в том числе и по отношению к официальным советским порядкам) было вызвано тем, что никакой другой методологии в наличии просто не было. Да, это действительно так. Маркса и Ленина, в конце концов, можно было прочитать. Больше того, именно период поздних 1960-х и ранних 1970-х годов был временем, когда читатель получил доступ к произведениям Маркса и Ленина, которые либо были малоизвестными
Note2
1
Note3
2
Note4
3
Новая философская мысль не только опиралась на гуманистический анализ молодого Маркса, но и обнаруживала очевидное отсутствие диалектической логики в построениях официальных мыслителей. Практическая система мышления, предъявлявшаяся публике под именем «марксизма-ленинизма», выглядела не более чем отечественной разновидностью привычного позитивизма, только украшенного своевременными революционными цитатами.
Инакомыслие начиналось с чтения источников и размышления над ними. Сопоставление логики «классиков марксизма» с логикой окружающей жизни демонстрировало вопиющие несоответствия. Верны или не верны были построения «основоположников», предстояло еще выяснить, но вот то, что претензии системы на выполнение их заветов не соответствовало действительности, просто бросалось в глаза.
Да, марксизм был единственной доступной методологией, но именно эта методология идеально подходила для решения встававших перед мыслителями задач. И не случайно последующий отказ интеллигенции от марксизма знаменовался в значительной мере и отказом от критического анализа, заменявшегося осуждением или апологетикой тех или иных явлений настоящего и прошлого.
Радикальные марксистские группы, разумеется, пошли дальше, пытаясь воплотить на практике ленинские идеи о создании настоящей революционной партии, в противовес выродившейся КПСС, они стали создавать подпольные организации, которые успешно выявлялись органами КГБ. Правда, очень часто дальше дискуссионных кружков дело не продвигалось. Но и этого было достаточно для репрессий. В конце 1950-х была разгромлена группа Льва Краснопевцева в Московском университете, в конце 1960-х точно та же история повторилась с «Союзом коммунаров», созданным в Ленинграде Валерием Ронкиным. Московские подпольные марксистские группы 1970-х годов продолжили эту эстафету (и в том смысле, что обсуждали вопрос о необходимости политической организации, и в том смысле, что были быстро разгромлены).
Последними заметными примерами такой деятельности были подпольная Партия новых коммунистов в 1972-1973 годах, группа «Левая школа» в 1974 году (объединившись, эти две организации по инициативе Александра Тарасова приняли название «Неокоммунистическая партия Советского Союза») и группы, сложившиеся в 1977-1982 годах вокруг самиздатовских журналов «Варианты» и «Левый поворот». Были, конечно, и другие объединения, в том числе и не выявленные КГБ (но и не сумевшие развернуть сколько-нибудь широкую - по масштабам самиздата - деятельность). Однако происходило это на фоне уже меняющейся идеологической конъюнктуры.
В диссидентской традиции принято считать рубежом 1968 год, когда советские танки вторглись в Чехословакию, подавив реформы «пражской весны». С этого момента, по словам многих участников правозащитных и либеральных групп, они утратили веру в «социализм с человеческим лицом». С точки зрения интеллектуальной логики это кажется несколько странным. Почему вера в идею утрачивается из-за того, что ее приходится подавлять с помощью оружия? Скорее применение силы свидетельствует о силе и влиянии идеи, с которой не удается справиться иным способом. Иное дело, если бы идеологам «пражской весны» дали реализовать свои взгляды и они провалились - тогда бы можно было говорить о крахе иллюзий.