Сборников рассказов советских писателей
Шрифт:
«И какая же в нем рыба?»
А Заступник ответил:
«Всякая. И щуки есть, и лещи плавают, и язи, такие крупные, что бока уже золотятся, и старый сом усами шевелит, а плотвы столько, что гибель. Всякая рыба водится, да и чего ей там не водиться, раз никто не ловит».
И тогда твой отец Андрус сказал:
«Знаешь, старик, начну-ка я ловить. Закажи мне лодку!»
Заступник во все глаза на него уставился.
«Кто же это тебе позволит: в раю — и вдруг работать? Неплохо бы, конечно, рыбки поесть, а то каждый день
Положил твой отец кулак на стол и сказал:
«Порядок можно поломать. Закажи мне лодку».
Заступник спрашивает:
«Где же это я лодку тебе закажу?»
А отец говорит:
«В Лейзи есть лодочная фабрика. У них там хороший мастер, Вакрамом зовут. Ему и закажи».
Ухватился Заступник моряков за свою бороду обеими руками, растянул ее в разные стороны и спросил:
«Какую же ты хочешь лодку, Андрус?»
«Весельную, — объяснил отец. — С килем в двадцать один фут. И проверь, чтоб на ходу была легкая и волны не боялась».
Заступник спрашивает:
«А где же мне резолюцию брать на лейзинцев и на Вакрама?»
Такую, дескать, бумагу, без которой ни шиша не получишь.
Отец и говорит:
«В Таллине возьмешь. Скажешь, что для меня: дадут».
И отправился Добрый Заступник моряков в Таллин. Обошел все конторы, все церкви — не дают ему резолюции на лейзинцев. И пошел он просить к партийному секретарю. Тот встал из-за стола, вышел культурненько навстречу, дал пять и спрашивает, по какому, значит, делу, товарищ.
Заступник моряков и говорит:
«А по такому делу, товарищ, что у меня над Атлантикой тысяча десятин матросского неба».
Услышал это секретарь и говорит:
«Ну, если ты из таких, то я тебе не товарищ. Пропуск есть? Как ты сюда попал?»
Заступник моряков признался:
«Пропуска у меня нет. А попал я сюда через форточку».
Тогда секретарь спрашивает:
«Так кто же ты, бог или черт? Что ты за человек?»
И Заступник моряков сказал:
«Нет, я не черт — черти через дымоход входят. И не бог. Я сам от себя на матросском небе хозяйствую, ну, наподобие единоличника или в этом роде. Снял я как-то у бога в аренду тысячу небесных десятин по рублю за десятину, сначала даже выплачивал эту аренду».
«Нечего было выплачивать», — рассердился секретарь.
Заступник согласился:
«Верно. Я больше и не плачу с тех пор, как стал газеты читать и узнал, что его вовсе и нет. Не плачу и горя не знаю».
Запер тут секретарь дверь, чтоб никто не вошел, и начали они толковать, и протолковали два дня. А про что они толковали, ни одна душа не знает. Но кончилось тем, что секретарь дал бумагу на лейзинцев и еще сказал Заступнику:
«Только выйди культурненько в дверь. Меня этими фокусами не запугаешь!»
Но Заступник моряков спросил:
«А если я всего-навсего сказка?»
Секретарь дал ему пять и сказал:
«Все равно
И теперь вот ловит твой отец рыбу на бывшем Эму-озере. На матросском небе, с Вакрамовой лодки. А рыба там всякая. И щука есть, и окуни плавают — на спине гребень, по бокам красные плавники мотаются, и лещи есть — головы, как у поросят, и даже золотятся, и старый сом следит снизу за лодкой да усами шевелит. Он бы и клюнуть не прочь, но боится, как бы не порвать отцу леску. А плотвы столько, что гибель.
Клади-ка ты, невестка, спать этого парня. Пускай ему сон про матросское небо приснится. С морем да с горем он и без нас успеет познакомиться.
Перевод с эстонского Леона Тоома
Владимир Солоухин
«Двадцать пять на двадцать пять»
Герой Советского Союза, доктор юридических наук, заведующий кафедрой в одном из крупнейших учебных заведений страны, Алексей Петрович Воронин был когда-то обыкновенным деревенским подростком.
Небольшого росточка и не имевший еще той профессорской округленности, которая появится впоследствии (и очков в роговой оправе), а обладавший лишь тонкой шеей, торчавшей из широкого воротника великоватой тужурки, в многочисленной поросли (густо было перед войной подрастающих парней в российских деревнях) среди рослых, круглолицых (мордастых — по ничуть не обидному деревенскому выражению) сверстников, он никак не мог считаться заметным парнем, видным парнем, первым парнем на деревне, и вообще — выделяться. Поэтому он мечтал о гармони.
Но тут я, возможно, несправедлив. Не обязательно — выделиться. Гармонь есть гармонь. И разве самые широкоплечие, кучерявые, белозубые, прямоносые, разве они тоже не мечтали все о гармони? Не для того, чтобы стать первее других, а просто так — растянуть мехи, пробежать пальцами по ладам и басам, расплескать залихватский перебор по деревенской улице, по залогам, по полям и лугам, по реке, до соседних деревень, где живут девки, всегда красивее и желаннее своих.
Далеко было слышно гармонь в деревенской тишине.
Ничего не было в окрестном мире громче ржания лошади, петушиного пения, скрипа тележного колеса, звяканья цепи около колодца, звонкого тюканья молотка по наковальне, когда отбивают косу, визжания пилы по дереву… Но разве же это звуки?
Конечно, бывало, ударит колокол или гром, но это редко, по праздникам, во время грозы. А так (кроме грома и колокола) самым голосистым и громким, что можно слышать в деревенских окрестностях, была гармонь. Не просто гармонь, не гармонь сама по себе, но все знали, что заиграл, выйдя на крыльцо, Васька Кочетков. В Прокшихе играют, а на Броду, в Останихе, в Негодяихе, у нас в Олепине слушают. Вот что означала тогда гармонь. Но только ли это означала она?