Сцены из провинциальной жизни

Кутзее Джон Максвелл

— Я думала, языки существуют для того, чтобы общаться на них друг с другом, — замечает она. — Какой смысл говорить на готтентотском, если никто больше на нем не говорит?

Он одаривает ее своей особой улыбкой, означающей, что у него есть ответ на ее вопрос, но, поскольку она слишком глупа, чтобы понять, он не станет зря тратить силы. Эта улыбочка мистера Всезнайки особенно злит Кэрол.

— Когда ты выучишь готтентотский по своим старым грамматикам, с кем ты будешь говорить?

— Хочешь, чтобы я сказал? — Улыбка становится напряженной и не слишком приятной.

— Да, скажи. Ответь мне.

— С мертвыми. Можно говорить с мертвыми. Иначе они, — он

колеблется, словно это будет уж слишком для нее и даже для него, — иначе они обречены на вечное молчание.

Она хотела ответа и получила его. Этого более чем достаточно, чтобы она замолчала.

Они едут с полчаса в сторону западной границы фермы. Там, к ее удивлению, он открывает калитку, въезжает в нее, закрывает калитку за ними и без единого слова продолжает путь по ухабистой грязной дороге. К четырем тридцати они прибывают в городок Мервевилль, в котором она не была много лет.

Он останавливается перед кафе «Аполло».

— Не хочешь выпить кофе? — спрашивает он.

Они заходят в кафе, по пятам за ними следует дюжина босоногих детей, самый младший из которых еще нетвердо стоит на ногах. У хозяйки кафе, Мевру, включено радио: исполняют популярные мелодии на африкаанс. Они садятся, отмахиваясь от мух. Детишки толпятся вокруг их стола, глядя с нескрываемым любопытством.

— Middag, jongens, — говорит Джон.

— Middag, meneer, — отвечает старший.

Они заказывают кофе и получают бледный «Нескафе» с молоком. Отпив глоток, она отставляет чашку. Он пьет кофе с рассеянным видом.

Крошечная рука протягивается к блюдцу и утаскивает с него кусок сахара.

— Toe, loop! — говорит она: Беги!

Ребенок весело ей улыбается и, развернув упаковку, начинает лизать сахар.

Это далеко не первый случай, который она наблюдает, свидетельствующий о том, как рухнули прежние барьеры между белыми и цветными. Здесь это очевиднее, чем в Кальвинии. Мервевилль — маленький городишко, он в упадке, в таком упадке, что есть опасность его исчезновения с географической карты. Тут осталось не больше нескольких сотен жителей. Половина домов, мимо которых они проезжают, кажутся необитаемыми. В здании с надписью Volkskas (Народный банк), выложенной камешками на штукатурке над входом, размещается не банк, а мастерская сварочных работ. Хотя самая страшная дневная жара спала, единственные живые существа на главной улице — двое мужчин и женщина, которые растянулись рядом с тощей собакой в тени цветущей джакаранды.

Я все это говорила? Я не помню.

Возможно, я добавил одну-две детали, чтобы оживить сцену. Я не говорил вам, что, поскольку Мервевилль так часто фигурирует в вашем рассказе, что съездил туда, чтобы увидеть своими глазами.

Вы ездили в Мервевилль? И как он вам?

Во многом совпадает с вашим описанием. Но там уже нет кафе «Аполло». Совсем никаких кафе. Мне продолжать?

— Ты знаешь, — говорит Джон, — что, наряду с прочими достижениями нашего деда, он был еще и мэром Мервевилля?

— Да, знаю.

Их общий дед участвовал в слишком многих начинаниях. Он был предприимчивым и удачливым дельцом, человеком с большой энергией, вероятно, большей, чем у всех его детей, вместе взятых. Но наверно, такова судьба детей сильных отцов: быть не особенно энергичными. Это относится и к сыновьям, и к дочерям: у женщин из семьи Кутзее, которые

слишком уж стремятся стушеваться, тоже немного энергии.

Она мало что помнит об их деде, который умер, когда она была ребенком: сутулый ворчливый старик со щетиной на подбородке. Ей помнится, как после обеда весь дом замирал: дедушка спит. Даже в том возрасте ее удивляло, как страх перед стариком может заставить взрослых людей вести себя тихо, как мыши. Но без этого старика она не была бы сейчас здесь, и Джон тоже — не были бы в Кару, в Вулфонтейне, в Мервевилле. Если ее собственная жизнь, от колыбели до могилы, определялась и определяется колебаниями цен на рынке на шерсть и баранину, это дело рук ее деда. Этот человек начал как smous, уличный торговец, продающий ситец, горшки, кастрюли и патентованные лекарства сельским жителям, затем, накопив достаточно денег, купил долю в отеле, потом продал отель и купил землю, сделавшись — подумать только! — джентльменом-конезаводчиком и фермером, разводящим овец.

— Ты не спросила меня, что мы делаем в Мервевилле, — говорит Джон.

— Ладно: что мы делаем в Мервевилле?

— Я хочу кое-что тебе показать. Подумываю купить здесь недвижимость.

Она не верит своим ушам.

— Ты хочешь купить здесь недвижимость? Ты хочешь жить в Мервевилле? В Мервевилле? Ты тоже хочешь стать мэром?

— Нет, не жить здесь постоянно, а проводить какое-то время. Жить в Кейптауне и приезжать сюда на выходные и на каникулы. Это возможно. Мервевилль в семи часах езды от Кейптауна, если ехать без остановок. Тут можно купить дом за тысячу рантов — дом с четырьмя комнатами и полморгена земли с персиковыми, абрикосовыми и апельсиновыми деревьями. Где еще в мире можно совершить такую сделку?

— А отец? Что думает отец об этих планах?

— Это лучше, чем дом для престарелых.

— Не понимаю. Что именно лучше дома для престарелых?

— Жить в Мервевилле. Отец может поселиться здесь, я буду жить в Кейптауне и постоянно приезжать его проведывать.

— А что будет делать твой отец в то время, когда он один? Сидеть на веранде и ждать, пока мимо проедет единственный за весь день автомобиль? Джон, причина, почему в Мервевилле можно купить дом за бесценок, проста: никто не хочет здесь жить. Я тебя не понимаю. Откуда этот неожиданный энтузиазм в отношении Мервевилля?

— Он в Кару.

«Die Karoo is vir skape geskape!» «Кару был создан для овец!» Она еле удерживается от того, чтобы произнести эти слова. Он действительно так думает! Он говорит о Кару так, словно это рай. И внезапно ей вспоминаются давние Святки, когда они детьми бродили по вельду, свободные, точно дикие животные.

— Где ты хочешь быть похороненной? — спросил он ее как-то раз и, не дожидаясь ответа, прошептал: — Я хочу, чтобы меня похоронили здесь.

— Навсегда? — спросила она — ведь она тогда была ребенком. — Ты хочешь, чтобы тебя похоронили навсегда?

— Только до тех пор, пока я снова не выйду, — ответил он.

В детстве можно обойтись без объяснений. Не требуется, чтобы все имело смысл. Но разве запомнила бы она эти его слова, если бы они не изумили ее тогда и, в глубине души, продолжают изумлять все эти годы? «Снова не выйду» — ее кузен и правда верил, и правда верит, что из могилы выходят? Кем он себя считает — Христом? И чем он считает это место, Кару, — Святой землей?

— Если ты собираешься поселиться в Мервевилле, сначала тебе необходимо подстричься, — говорит она. — Добрые люди этого городишка не позволят поселиться среди них дикому человеку и портить их сыновей и дочерей.