Сцены из провинциальной жизни
Шрифт:
Самое лучшее на ферме — охота. У его дяди только одно ружье, тяжелая винтовка «Ли Энфилд.303», которая стреляет слишком крупными патронами, так что с ней нельзя охотиться на любую дичь (однажды отец выстрелил из нее в зайца, и от него ничего не осталось, кроме кровавых клочьев). Так что когда он приезжает на ферму, у одного из соседей одалживают старое ружье «.22». Его заряжают единственным патроном, который помещают прямо в казенную часть, иногда оно дает осечку, и тогда у него часами звенит в ушах. Ему никогда не удается кого-нибудь подстрелить из этого ружья, кроме лягушек в запруде и muisvoels в саду. Однако никогда он не живет более полной жизнью, чем
В сентябре они с отцом всегда приезжают на ферму поохотиться. Садятся на поезд (не на экспресс Транс-Кару или «Оранжевый экспресс», не говоря уже о «Голубом поезде», так как все они дороги и к тому же не останавливаются во Фразербург-роуд), а на обычный пассажирский, который делает остановки на всех станциях, даже самых неприметных, и иногда вынужден отползать на запасной путь и ждать, пока мимо промчатся более фешенебельные экспрессы. Он любит этот медленный поезд, любит спать, уютно устроившись под хрустящими белыми простынями и темно-синим одеялом, которые приносит проводник, любит проснуться ночью на какой-нибудь тихой станции в пустынной местности и слушать шипение отдыхающего паровоза и звон молотка обходчика, проверяющего колеса. А потом на рассвете, когда они прибудут во Фразербург-роуд, их будет ждать дядя Сон с широкой улыбкой, в старой фетровой шляпе с масляными пятнами, который скажет: «Jis-laaik, maar jy word darem groot, John!» («Ты вырос, Джон!»), насвистывая сквозь зубы, и они погрузят свои сумки в «Студебеккер» и отправятся в долгий путь.
Он безусловно принимает вид охоты, практикуемый в Вулфонтейне. И согласен с тем, что они хорошо поохотились, если вспугнули одного-единственного зайца или услышали вдалеке голос дрофы. Этого достаточно, чтобы рассказывать остальным членам семьи, которые к тому времени, когда они возвращаются и солнце уже высоко в небе, сидят на веранде и пьют кофе. Чаще всего по утрам им нечего сообщить, совсем нечего.
Нет смысла отправляться на охоту в жару, когда звери, которых они хотят убить, дремлют в тени. Но ближе к вечеру они иногда колесят по дорогам фермы в «Студебеккере» — дядя Сон за рулем, отец на пассажирском месте, с винтовкой «.303», а они с Росом — сзади.
Обычно это обязанность Роса — выпрыгивать из машины и открывать ворота лагеря для автомобиля, ждать, пока он проедет, а затем закрывать ворота, одни за другими. Но во время такой охоты открывать ворота — его привилегия, а Рос одобрительно наблюдает за ним.
Они охотятся на легендарного paauw. Однако поскольку paauw появляется всего раз-два в год — эти животные так редки, что за их отстрел полагается штраф в пятьдесят фунтов, — они решают поохотиться на дроф. Роса берут на охоту, потому что он бушмен или почти бушмен, следовательно, у него должен быть сверхъестественно острый слух.
И действительно Рос видит дроф первым: серо-коричневые птицы размером с курицу прохаживаются среди кустов группами по две-три. «Студебеккер» останавливается, отец высовывает из окошка винтовку «.303» и прицеливается, звук выстрела эхом прокатывается по вельду. Иногда встревоженные птицы улетают, но чаще просто начинают семенить быстрее, издавая характерные звуки. Отец ни разу не попадает в дрофу, поэтому ему никогда не удается увидеть ни одну из этих птиц вблизи.
На войне его отец был зенитчиком: он был приставлен к противовоздушной пушке «Бофорз», стрелявшей по немецким и итальянским самолетам. Интересно,
Единственная разновидность охоты, в которой им везет, — это ночная охота, которая, как он скоро обнаруживает, постыдна, и тут нечем хвастаться. Метод прост. После ужина они забираются в «Студебеккер», и дядя Сон везет их в темноте по полям люцерны. В определенной точке он останавливается и включает фары. В каких-нибудь тридцати ярдах от них стоит замершая антилопа штейнбок, навострив уши, и в ее ослепленных глазах отражается свет фар. «Skiet!» — шипит дядя. Отец стреляет, и антилопа падает.
Они пытаются убедить себя, что это приемлемый способ охотиться, потому что антилопы — бич, они едят люцерну, предназначенную для овец. Но когда он видит, какая антилопа маленькая, не больше пуделя, он понимает, что это несостоятельный аргумент. Они охотятся ночью, потому что недостаточно искусны, чтобы застрелить кого-нибудь днем.
С другой стороны, мясо антилопы, которое сначала вымачивают в уксусе, а потом тушат (он наблюдает, как тетя делает надрезы на темном мясе и шпигует его гвоздикой и чесноком), еще вкуснее, чем баранина, — она острая и мягкая, такая мягкая, что тает во рту. Все в Кару вкусное — персики, арбузы, тыквы, баранина, как будто любая пища, которую дает эта скудная земля, благословенна.
Из них никогда не получатся приличные охотники. И все же он любит ощущать тяжесть ружья в руке, слышать звук своих шагов по серому речному песку, любит тишину, которая опускается тяжело, точно туча, когда они останавливаются, и, конечно, ландшафт, этот охристый, серый, желтовато-коричневый и оливково-зеленый ландшафт.
В последний день их визита, согласно ритуалу, ему разрешают израсходовать оставшиеся патроны от «.22», целясь в консервную банку на столбе ворот. В нее трудно попасть. Одолженное ружье неважное, а он неважный стрелок. Семья наблюдает за ним с веранды, и он торопливо стреляет, чаще промахиваясь, чем попадая в цель.
Однажды утром, когда он отправился один в высохшее русло реки, охотясь на muisvoels, ружье «.22» заклинило. У него не получается вынуть застрявшую патронную гильзу. Он приносит ружье домой, но дядя Сон и отец ушли в вельд. «Попроси Роса или Фрика», — советует мама. Он находит Фрика на конюшне. Однако Фрик не хочет дотрагиваться до ружья. С Росом та же история. Они ничего не объясняют, но, по-видимому, испытывают священный ужас перед ружьями. И ему приходится ждать возвращения дяди, который вытаскивает гильзу своим перочинным ножом.
— Я просил Роса и Фрика, — жалуется он, — но они не хотели помочь.
Дядя качает головой.
— Ты не должен просить их трогать ружья, — говорит он. — Они знают, что им нельзя.
Им нельзя. Почему? Никто не объясняет. Но он размышляет над словом нельзя. Он слышит его на ферме чаще, чем где-либо еще, даже чаще, чем в Вустере. Странное слово. «Тебе нельзя это трогать». «Тебе нельзя это есть». Может быть, такова будет цена, если он перестанет ходить в школу и упросит, чтобы ему позволили жить на ферме: ему придется перестать задавать вопросы, придется подчиняться всем этим нельзя, просто делать то, что говорят? Готов ли он покориться и заплатить такую цену? Нет ли способа жить в Кару — единственном месте в мире, где ему хочется быть, — так, как ему хочется: не принадлежа к семье?