Сцены из провинциальной жизни
Шрифт:
До этого он только один раз плавал на лодке. Какой-то мужчина (кто? — пытается он вспомнить, но не может) греб, и они плыли по лагуне в Плеттенберг-Бей. Предполагалось, что это увеселительная прогулка, но он всю дорогу сидел застывший, и взгляд его был прикован к дальнему берегу. Лишь раз он заглянул за борт. Водоросли томно колыхались где-то глубоко под ними. Все оказалось так, как он и опасался, даже хуже, у него закружилась голова. Только эти хрупкие доски, стонавшие при каждом ударе весла, словно вот-вот треснут, не давали ему погрузиться в воду и умереть. Он крепче вцепился в борт и закрыл глаза, стараясь справиться с
В Вулфонтейне две цветных семьи, и у каждой собственный дом. Есть еще один дом, возле стены запруды — теперь он без крыши, — в котором когда-то жил Аута Йаап. Аута Йаап жил на ферме еще до его деда, сам он помнит Ауту Йаапа уже глубоким стариком с молочно-белыми незрячими глазами, беззубыми деснами и узловатыми руками, который сидел на скамье на солнышке, его подвели к этому старику — возможно, чтобы тот его благословил, впрочем, он в этом не уверен. Хотя Ауты Йаапа уже нет в живых, его имя по-прежнему упоминают с почтением. Однако, когда он спрашивает, что особенного было в Ауте Йаапе, ответы самые обычные. Аута Йаап принадлежал к тем временам, говорят ему, когда пастухи, отправлявшиеся с овцами на пастбища, должны были несколько недель жить там и охранять их. Аута Йаап принадлежал к исчезнувшему поколению. Вот и все.
Но он понимает, что стоит за этими словами. Аута Йаап был частью фермы, хотя законным ее владельцем был дед, купивший ферму, Аута Йаап уже был там и знал о ней, об овцах, о вельде, о погоде больше, чем когда-либо смог бы узнать вновь прибывший. Вот почему Ауту Йаапа следовало почитать, вот почему не может быть и речи о том, чтобы избавиться от сына Ауты Йаапа, Роса (он средних лет), — хотя он не особенно хороший работник, на него нельзя положиться, и он все время делает что-то не так.
Понятно, что Рос будет жить и умрет на ферме, а его место перейдет к одному из его сыновей. Фрик, другой нанятый работник, моложе, энергичнее и надежнее Роса и быстрее соображает. Но он не с фермы и потому не обязательно здесь останется.
Приезжая на ферму из Вустера, где цветным приходится выпрашивать то, что они получают («Asseblief my nooi! Asseblief my basie!»), он с облегчением видит, насколько правильны и официальны отношения между его дядей и volk. Каждое утро дядя совещается с двумя своими работниками о работе на день. Он не отдает им приказы. Вместо этого он предлагает задания, которые нужно выполнить, — одно за другим, словно раскладывая карты на столе, его люди тоже выкладывают свои карты. В промежутках возникают паузы, длительное, задумчивое молчание, когда ничего не происходит. Затем неожиданно загадочным образом все определяется: кому куда идти, кто что будет делать. «Nouja, dan sal jns maar loop, baas Sonnie!» («Ну, мы пошли!») И Рос с Фриком надевают шляпы и быстро уходят.
То же самое происходит на кухне. Там работают две женщины: жена Роса, Трин, и Линтье, его дочь от первого брака. Они прибывают к завтраку и уходят после трапезы в середине дня, основной трапезы, которую здесь называют обедом. Линтье так стесняется незнакомых, что прячет лицо и хихикает, когда с ней заговаривают. Но если он стоит у двери кухни, то слышит тихое журчание беседы между теткой и двумя женщинами, которую он любит подслушивать: уютные, успокаивающие женские сплетни, истории, которые передают из уст в уста, так что не только ферма, но и деревня во Фразербург-роуд и вся округа оказываются в курсе, а также все остальные местные фермы. Эта мягкая белая паутина сплетен о прошлом и настоящем в это же самое время плетется и на других кухнях, кухнях Ван-Ренсбурга, кухнях Альбертса, кухнях Нигрини, на разных кухнях Ботеса: кто на ком женился, чью свекровь будут оперировать и по какому поводу, чей сын делает успехи в школе, чья дочь попала в беду, кто у кого побывал в гостях, кто во что был одет.
Но Рос и Фрик интересуют его больше. Он сгорает от любопытства: какова их домашняя жизнь? Надевают ли они тельники и кальсоны, как белые люди? Есть ли у каждого своя постель? Спят ли они голыми, или в рабочей одежде, или у них есть пижама? Едят ли они, как полагается, сидя за столом, с ножами и вилками?
На эти вопросы нет ответов, потому что ему не разрешают ходить к ним домой. Это было бы невежливо, говорят ему, — невежливо, потому что Рос и Фрик будут испытывать от этого неловкость.
Если нет никакой неловкости в том, что жена и дочь Роса работают в доме, стряпают, стирают, стелют постели (хочется спросить ему), почему же неудобно зайти к ним домой?
Это хороший аргумент, но у него есть один недостаток, насколько ему известно. На самом деле действительно неловко, что Трин и Линтье приходят в их дом. Ему не нравится, что, когда он проходит мимо Линтье в коридоре, она притворяется невидимкой, и ему приходится притворяться, будто ее там нет. Ему не нравится видеть, как Трин, стоя на коленях перед корытом, стирает его одежду. Он не знает, как отвечать ей, когда она говорит о нем в третьем лице, называя die kleinbaas (маленький господин), словно его тут нет. Все это ужасно неловко.
С Росом и Фриком легче. Но даже с ними ему приходится разговаривать тщательно выстроенными предложениями, избегая называть их jy, в то время, как они называют его kleinbaas. Он не знает, считается ли Фрик мужчиной или мальчиком и не глупо ли с его стороны обращаться с Фриком как с мужчиной. Что касается цветных вообще и в Кару в частности, он просто не знает, когда они перестают быть детьми и становятся мужчинами и женщинами. Кажется, это случается рано и неожиданно: сегодня они играют в игрушки, а завтра уже идут на работу вместе с мужчинами или стряпают и моют посуду на чьей-то кухне.
Фрик мягкий и сладкоречивый. У него есть велосипед и гитара, вечерами он садится у своего домика и играет для самого себя на гитаре, улыбаясь своей рассеянной улыбкой. В субботу он уезжает днем на велосипеде в округу Фразербург-роуд и остается там до вечера воскресенья, возвращаясь, когда уже давно наступили сумерки: издалека, за несколько миль, они видят крошечное колеблющееся пятнышко света — это фонарь его велосипеда. Ему кажется, что это героизм — преодолевать на велосипеде такие огромные расстояния. Он бы поклонялся Фрику как герою, если бы это было разрешено.
Фрик — наемный работник, ему платят жалованье, его могут рассчитать и послать укладывать вещи. Но когда он видит, как Фрик сидит у своего домика с трубкой во рту и смотрит на вельд, ему кажется, что Фрик еще теснее связан с этим местом, чем семья Кутзее — если не с Вулфонтейном, то с Кару. Кару — земля Фрика, его дом, Кутзее же, пьющие чай и сплетничающие на веранде, подобны ласточкам, перелетным птицам — сегодня здесь, завтра там — или даже чирикающим воробьям. Легконогие, непостоянные.