Сцены из провинциальной жизни
Шрифт:
Тайное и священное слово, которое связывает его с фермой, — принадлежать. Когда он один в вельде, то может выдохнуть это слово вслух: «Мое место — на ферме». А вот во что он действительно верит, но не произносит из страха, что чары исчезнут: «Я принадлежу ферме».
Он никому этого не говорит, потому что эту фразу так легко понять превратно, так что она приобретет противоположный смысл: «Ферма принадлежит мне». Ферма никогда не будет принадлежать, он всегда будет только гостем — с этим он примирился. При мысли о том, что он на самом деле живет в Вулфонтейне, называет этот большой старый дом своим, что ему больше не нужно спрашивать разрешения и он может делать то, что ему хочется, у него кружится
Однажды, оказавшись в вельде далеко от дома, он наклоняется и, погрузив ладони в пыль, трет их, как будто моет. Это ритуал. Он создает ритуал. Он пока не знает, что означает этот ритуал, но испытывает облегчение от того, что никто не видит его и никому не расскажет.
Принадлежность к ферме — его тайная судьба, судьба, с которой он родился и которую с радостью принимает. Другой его секрет в том, что, как бы он ни сопротивлялся, он все еще принадлежит матери. От него не укрылось, что две эти зависимости противоборствуют. От него не укрылось и то, что на ферме власть матери слабее всего. Поскольку, как женщина, она не способна охотиться, не способна даже гулять по вельду, она здесь в невыгодном положении.
У него две матери. Он рожден дважды: рожден женщиной и рожден фермой. Две матери и ни одного отца.
В полумиле от дома дорога раздваивается — левое ответвление идет к Мервевилль, правое — во Фразербург. Там кладбище — огороженный участок с калиткой. На кладбище царит мраморное надгробие его деда, вокруг — дюжина других могил, которые ниже и проще, с надгробиями из сланца, на одних высечены имена и даты, на других нет никаких надписей.
Здесь дед — единственный Кутзее, умерший с тех пор, как ферма перешла к их семье. Вот где он закончил свой путь — человек, который начинал как уличный торговец в Пикетберге, потом открыл магазин в Лайнсберге и стал мэром города, затем купил отель во Фразербург-роуд. Он лежит в могиле, но ферма по-прежнему его. Его дети суетятся тут, как лилипуты, а его внуки — лилипуты лилипутов.
На другой стороне дороги — второе кладбище, без ограды, где некоторые надгробия так обветшали, что ушли в землю. Здесь лежат слуги и наемные работники фермы, восходящие к Ауте Йаапу и даже к еще более давним временам. На тех немногих надгробных камнях, которые еще стоят, нет ни имен, ни дат. Однако здесь он в большей степени испытывает благоговейный страх, чем среди поколений Ботеса, собравшихся вокруг его деда. Это не имеет ничего общего с духами. Никто в Кару не верит в духов. Кто бы тут ни умер, он умирает окончательно и бесповоротно: плоть растаскивают муравьи, кости выбеливает солнце, вот и все. Однако он нервничает, пробираясь среди этих могил. От земли исходит глубокая тишина, такая глубокая, что это почти что гул.
Ему хочется, чтобы, когда он умрет, его похоронили на ферме. Если это не разрешат, тогда пусть кремируют и развеют его прах здесь.
Другое место, куда он совершает паломничество каждый год, — Блумхоф, где стоял первый фермерский дом. От него ничего не осталось, кроме фундамента, который совсем не интересен. Когда-то перед домом была запруда, которую питал подводный ключ, но источник давно высох. От фруктового сада, который здесь был, не осталось и следа. Но рядом с тем местом, где был ключ, стоит огромная одинокая пальма, которая выросла на голой земле. В стволе этой пальмы пчелы устроили гнездо — злые черные пчелы. Ствол почернел от дыма: люди годами устраивали здесь костры, чтобы украсть у пчел их мед. Однако пчелы остаются здесь, каким-то непонятным образом собирая нектар в этой бесплодной серой местности.
Ему хочется, чтобы пчелы поняли, что он приходит сюда с чистыми помыслами — не чтобы красть, а чтобы поздороваться с ними и засвидетельствовать свое почтение. Но когда он приближается к пальме, они начинают сердито жужжать, передовые отряды налетают на него и стараются прогнать, однажды ему даже пришлось позорно обратиться в бегство — он несся по вельду зигзагами, размахивая руками, а его преследовал рой, и он был рад, что никто не видит его и не поднимает на смех.
Каждую пятницу для обитателей фермы забивают овцу. Он отправляется вместе с Росом и дядей Соном, чтобы выбрать ту, которой предстоит умереть, а потом стоит и наблюдает, как за сараем, на месте, которое не видно из дома, Фрик держит овцу за ноги, а Рос маленьким карманным ножом, безобидным на вид, перерезает ей горло, а потом оба крепко держат животное, которое брыкается, пытается вырваться и кашляет, а кровь бьет фонтаном. Он продолжает смотреть, как Рос свежует еще теплую тушу и подвешивает ее на гевею, делает надрез и бросает в таз внутренности: большой синий желудок, полный травы, кишки (он выдавливает из них последний помет), сердце, печень, почки — все, что имеется внутри у овцы, и у него тоже.
Рос пользуется тем же ножом, когда кастрирует барашков. За этой процедурой он тоже наблюдает. Молодых барашков вместе с их матерями окружают и загоняют в загон. Потом Рос ходит среди них, хватая барашков одного за другим за заднюю ногу и прижимая к земле, а они в ужасе блеют, и надрезает мошонку. Потом наклоняет голову, хватает зубами яички и вытаскивает. Они похожи на две маленькие медузы с волочащимися синими и красными кровеносными сосудами.
Заодно Рос отрезает и хвост и отбрасывает его, оставляя окровавленный обрубок.
Коротконогий, в мешковатых поношенных штанах, обрезанных ниже колена, в самодельных башмаках и оборванной фетровой шляпе, Рос, шаркая, разгуливает по загону, как клоун, хватая барашков и безжалостно их кастрируя. После операции барашки, замученные и окровавленные, стоят рядом со своими матерями, которые ничего не сделали, чтобы их защитить. Рос складывает карманный нож. Дело сделано. Он слегка улыбается.
Ему хочется с кем-то поговорить об увиденном.
— Зачем барашкам отрезают хвосты? — спрашивает он свою мать.
— Потому что иначе у них под хвостом заведутся мясные мухи, — отвечает мать.
Оба притворяются, оба знают, о чем на самом деле этот вопрос.
Однажды Рос позволяет ему подержать свой карманный нож, показывает, как легко он разрезает волос. Волос не гнется, а просто распадается на две части при малейшем прикосновении лезвия. Рос каждый день точит нож, поплевывая на точильный камень, проводя по нему лезвием вперед и назад, легко, едва касаясь. От лезвия осталось совсем немного: ведь его все время точат, потом им режут, режут — и снова точат. То же самое и с лопатой Роса: он так давно ею пользуется, так часто точит, что осталось всего один-два дюйма стали. Дерево рукоятки гладкое и черное от многолетнего пота.
— Тебе не следует на это смотреть, — говорит мама после одного из пятничных забоев.
— Почему?
— Просто не следует.
— Но мне хочется.
И он уходит смотреть, как Рос закрепляет колышком шкуру и посыпает ее каменной солью.
Ему нравится смотреть, как работают Рос, Фрик и его дядя. Чтобы извлечь всю выгоду от высоких цен на шерсть, Сон хочет завести на ферме еще больше овец. Но поскольку все эти годы дожди идут так редко, вельд превратился в пустыню, трава и кусты объедены под корень. Поэтому он начинает заново огораживать всю ферму, разбив ее на меньшие лагеря, чтобы овец можно было переводить из одного лагеря в другой, давая вельду время отдохнуть. Он, Рос и Фрик каждый день вбивают столбы в твердую, как скала, землю, натягивают проволоку — туго, как тетиву, — и закрепляют ее.