Сцены из провинциальной жизни
Шрифт:
Во время другой поездки в Лондон он замечает в витрине букинистического магазина поблизости от Чаринг-Кросс-роуд маленький толстый томик в фиолетовой обложке: «Уотт» Самюэля Беккета, опубликованный «Олимпия пресс». «Олимпия пресс» пользуется известностью: укрывшись в надежной гавани в Париже, это издательство публикует порнографию на английском для подписчиков в Англии и Америке. Но издает еще и самые смелые произведения авангарда, например, «Лолиту» Набокова. Вряд ли Самюэль Беккет, автор пьес «В ожидании Годо» и «Конец игры», пишет порнографию. Тогда какого же рода эта книга, «Уотт»?
Он листает ее. Она напечатана таким же
«Уотт» совсем не похож на пьесы Беккета. Здесь нет столкновения, нет конфликта — только голос, рассказывающий историю, и этот поток постоянно прерывается сомнениями и угрызениями совести, ритм в точности соответствует ритму его собственного разума. «Уотт» еще и смешон, смешон настолько, что он надрывается от смеха. Дойдя до конца, он начинает книгу сначала.
Почему никто не сказал ему, что Беккет писал романы? Как он мог воображать, будто хочет писать в духе Форда, когда все это время существовал Беккет? У Форда всегда присутствует дух снобизма, что ему не нравилось, хотя себе в этом он и не признавался: Форд придавал такое большое значение сведениям о том, где в Вест-Энде можно купить лучшие перчатки автомобилиста или как отличить красное вино «Медок» от «Бон». Беккет же, в отличие от Форда, бесклассовый или за рамками классов — он сам тоже хотел бы быть таким.
Программы, которые они пишут, приходится проверять в Кембридже на компьютере «Атлас» в ночные часы, когда математики, у которых приоритет на пользование им, спят. Поэтому каждую вторую или третью неделю он едет на поезде в Кембридж, имея при себе сумку со своими бумагами и рулонами перфоленты, с пижамой и зубной щеткой. В Кембридже он останавливается в «Ройял-отель» за счет «Интернэшнл компьютерз». С шести вечера до шести утра он работает на «Атласе». Рано утром возвращается в отель, завтракает и ложится спать. Днем у него есть время побродить по городку или сходить в кино. Потом пора возвращаться в математическую лабораторию — огромное, похожее на ангар здание, где находится «Атлас», — на ночное бдение.
Такой режим вполне его устраивает. Ему нравится ездить на поезде, нравится безликость гостиничных номеров, нравятся основательные английские завтраки из яичницы с беконом, сосисок, тостов, мармелада и кофе. Поскольку ему не нужно носить официальный костюм, он неприметен в толпе студентов на улице, он даже кажется одним из них. А когда он проводит всю ночь один на один с огромным компьютером «Атлас», не считая дежурного инженера, и наблюдает, как рулон с компьютерным кодом, который написал он, проходит через считывающее устройство, как диски магнитной ленты начинают вращаться, а на пульте вспыхивают огоньки по его команде, возникает ощущение власти, он знает, что это просто ребячество, но, поскольку никто не видит, никто не может помешать ему радоваться.
Иногда утром приходится задержаться в математической лаборатории и посовещаться с сотрудниками математического факультета. Дело в том, что все истинно новое в математическом обеспечении «Атласа» исходит не от «Интернэшнл компьютерз», а от группы математиков
А они действительно блестящие. Иногда он просто не верит тому, что происходит. Ему, ничем не примечательному выпускнику заштатного колониального университета, позволено обращаться по имени к людям с докторской степенью по математике, к людям, которые, стоит им открыть рот, оставляют его плестись в хвосте. Проблемы, над которыми он тупо бьется неделями, они разрешают в мгновение ока. За тем, что ему казалось проблемами, они видят реальные проблемы, притворяясь ради него, чтобы он тоже их увидел.
Неужели эти люди до такой степени витают в высочайших сферах компьютерной логики, что не понимают, насколько он глуп, — или же по причинам, ему неясным (ведь он для них никто), любезно заботятся о том, чтобы он не чувствовал себя униженным? И не в этом ли суть цивилизации: негласное соглашение, чтобы никто, как бы ничтожен он ни был, не потерял лицо? Он может поверить, что так происходит в Японии, обстоят ли дела таким же образом и в Англии? Но как бы то ни было, это просто восхитительно!
Он в Кембридже, на территории старинного университета, водит дружбу с великими. Ему даже дали ключ от математической лаборатории, от черного хода, чтобы он мог сам входить и выходить. Чего же еще желать? Но надо остерегаться эйфории, не слишком увлекаться. Ему повезло, что он здесь, и это все. Он никогда бы не смог учиться в Кембридже, никогда не был достаточно хорош, чтобы получить стипендию этого университета. Он должен по-прежнему считать себя наемным работником, в противном случае станет самозванцем — так же, как Джуд Фаули[40]среди дремлющих шпилей Оксфорда. В один прекрасный день, совсем скоро, его задание будет закончено, ему придется отдать ключ, и визиты в Кембридж прекратятся. Но пусть он хотя бы насладится ими, пока еще можно.
20
Это его третье лето в Англии. Он и другие программисты пристрастились играть после ленча на лужайке за «Помещичьим домом» в крикет теннисным мячом и старой битой, найденными в чулане для швабр. Он не играл в крикет с тех пор, как кончил школу, — тогда он решил отказаться от крикета на том основании, что групповые виды спорта несовместимы с жизнью поэта и интеллектуала. Теперь же он, к своему удивлению, обнаруживает, какое удовольствие получает от этой игры. Он не только наслаждается ею, но еще и хорошо играет. Все приемы, которыми он так тщетно пытался овладеть в детстве, вдруг даются ему с легкостью, потому что руки стали сильнее и потому что нет оснований бояться мягкого мяча. Он лучше, гораздо лучше — и как бэтсмен, и как боулер, — чем остальные игроки. Как же, ломает он голову, провели свои школьные годы эти молодые англичане? Неужели он, выходец из колонии, будет учить англичан их собственной игре?