Сцены из жизни Максима Грека
Шрифт:
— Не щадя ни трудов, ни затрат, невзирая на злобную хулу, подражая господу в кротости и смирении и внемля его словам: «Добрый человек из доброго сокровища выносит доброе, а злой человек из злого сокровища выносит злое», святой владыка восстановил храмы и строения епископии в прежнем блеске, при поощрении и помощи господа. Ты же, Максим, зло углядел, а добра видеть не желаешь. И вместо того, чтобы возвысить свой дух и воспринять желание господа, радуя его и прославляя его скромным своим талантом, закоснел ты в своем упрямстве и приумножаешь — на бумаге, что дает тебе епископия, и чернилами, что выделяет оно тебе на свои средства (тут Пахомий возвысил
Келья поплыла перед глазами у Максима. В ушах загудело несколько голосов. Губы Пахомия он уже не различал, линии стали зыбкими и множились — так на старых иконах под одним слоем проступает второй, а под ним третий, и видишь сразу три или четыре руки, втрое больше ушей, вчетверо больше глаз, брови наползают на брови, уста — на уста. Так привиделись теперь Максиму все гидры и медузы в рясах, что являлись ему на соборных судах, шесть лет преследовали его в Иосифовом монастыре, а потом здесь, в Твери, в глубокой яме, в страшном подземелье угловой башни. Сливаясь с губами Пахомия, шевелились пухлые губы Даниила, за ними — Топоркова, Ионы, владыки Досифея, страшного монаха Тихона Ленкова. «Боже мой!» — воскликнул в отчаянии монах.
— И ты, Максим, — слышал он над собой многоголового и многоязыкого Пахомия, — говорил и писал, будто латиняне на кораблях своих открыли за океаном новые земли, неведомые христианскому миру, и посылают туда своих священников, и создают в тех землях новый мир. Однако почему господь дал такое благословение неверным латинам, а не сподвижникам истинной православной веры? И почему ты пишешь об этом и разносишь молву по нашей христианской державе и славишь нечестивых латинов?.. В священных книгах ты, как и прежде, заглаживаешь верное и вставляешь неверное. И там, где написано «верую», поправляешь «ожидаю» и имя девы Марии окружаешь колдовскими греческими хитростями. И рай отрицаешь, дескать, нет его нигде — ни на земле, ни на небе! Однако наш владыка изучил священные книги. Никто из отцов церкви никогда не отрицал рая. Одни размещают его в стране Эдем, другие — на небесах, вот и вся разница…
— Пахомий, — крикнул ему монах, — не мои это слова, а речение Златоуста, свидетельствующее, что рай заключен в духе. В нас самих — и благословение и радость, в духе нашем и нашей душе, где же еще?
— И осмелился ты, Максим, — продолжал многоголовый Пахомий, — написать в своих посланиях новую хулу против веры, страшнее всех прежних. Злой человек из злого выносит зло, так и ты, Максим, подобно тому, как раньше утверждал, будто сидение Христово одесную Отца его временное и минувшее, и вместо «сидит» писал «сидел», и теперь говоришь, исправляешь и переводишь так же и еще хуже. Греческая мудрость твоя толкает тебя писать «родился», а не «стал», как говорит Священное писание о господе нашем, безначальном и вечном, представляя его не сотворенным, а творцом: не рождается он и не умирает, а был, есть и будет во веки веков.
Пахомий опять повысил голос, и Максим не утерпел, снова вскочил со скамьи.
— Господи, помилуй! Брат Пахомий, бедный Пахомий! Вдумайся, что ставишь ты мне в вину? Нелепы и смешны твои упреки! Да учился ли ты, несчастный, грамоте?
Только теперь Пахомий как будто обратил внимание на старца. Он изумился его словам и воззрился на него белыми своими глазами, выражавшими святое негодование.
— Опомнись, Максим, и устрашись! — проговорил он и замахал руками, словно отгонял злых духов. — Говоришь ты, точно чародей… Я же исполнил долг
Шатаясь, монах тоже добрался до двери, ухватился за косяк, крикнул вслед Пахомию:
— Не уходи, брат Пахомий, молю тебя, сжалься, соизволь выслушать мое оправдание. Скорбит душа моя от твоих слов. Ведь ничем не отличается одно понятие от другого, брат мой. Разница только во времени… Брат Пахомий…
Пахомий между тем уже нырнул в ворота. Осторожно переступая с камня на камень, приподнимая рясу, чтоб не волочилась по сырой земле и траве, он приблизился к ожидавшей его повозке…
Тут-то и вскочил писец Григорий. Лицо его было белым.
— Что же ты делаешь, старче? — крикнул он, втаскивая Максима в келью. — С кем препираешься? Рубишь сук, а ведь сидишь-то на нем!
Максим дышал с трудом. Он побледнел, взгляд его блуждал. Тщедушное тело монаха без сил упало в объятия Григория. Писец взял Максима на руки, перенес на постель, снял с полки бутыль с уксусом, оросил им лицо старца.
— Эх, отче, — качал головой Григорий. — Что толку в твоей мудрости? Столько страстей претерпел, а ничего не понял. Так и норовишь навлечь на себя еще худшие муки. Нашел с кем беседовать о грамоте да о временах — с Пахомием! Не лучше ли было растолковать это своему посоху?
Максим вздохнул.
— Ты прав, Григорий; пустой, напрасный был труд. Я и сам понял по выражению его лица. Ничего не смыслит в этом Пахомий.
— Кому ты говоришь о Пахомии? — вспыхнул Григорий. — Уж я-то знаю его хорошо, вместе принимали постриг. Пустая голова, ничего не смыслит. И то, что сказал тебе сегодня Пахомий, он, верно, целый месяц заучивал как тропарь… Однако и ты, старче, да простит мне господь, нисколько не лучше. Ты ведь тоже ничего не понял из того, что сказал Пахомий.
— Как же? — изумился Максим. — Я выслушал все…
— Выслушал, это я видел…
— Выслушал и понял. Знаю… Опять хотят обвинить меня в ошибках и ереси…
Писец склонился над ним, посмотрел прямо в глаза.
— Хочешь ли ты, старче, вернуться к себе на родину? Хочешь ли выбраться наконец отсюда?
— Сам знаешь, зачем спрашиваешь? — вздохнул Максим. — День и ночь молю господа…
— Молитвы хороши, да мало этого, старче. Тридцать лет молишься, пишут о тебе царю патриархи, пишут игумены, а что толку? Молись, однако сделай и то, о чем тебя просят. Усмири свою суровость, пользы она не приносит. Послушай, что я тебе скажу: сядь и напиши послание, какое желает получить епископ, и он вернет тебе свою любовь.
Максим удивился.
— О каком послании говоришь? О послании мне ничего не передавали!
Писец наклонился к его уху.
— Передали, да ты не понял. Пахомий сказал ясно: владыка хотел бы получить послание, восхваляющее храмы, что он поднял из пепла. Уж не думаешь ли ты, что нашего епископа волнует, куда плывут латиняне на своих кораблях? Эх, старче, столько в тебе мудрости, да так и не научился ты ею управлять… До сих пор не понял, почему не отпускают тебя на Святую Гору? Тридцать лет держат тебя здесь, умер великий князь Василий, стала править княгиня Елена, отравили Елену, стали править бояре. Один боярин убивал другого, вражда и война не затихали в Москве, сколько князей и митрополитов возносились и низвергались, однако ни один не отпустил тебя на родину, как ты думаешь — почему? — Григорий умолк и выжидающе посмотрел на Максима. — Да потому, что больно ты суров, старче! Порицаешь нас, не даешь спуску, а мы хотим, чтобы нам говорили ласково и на ушко, такие уж мы есть, незрелые разумом, плохие христиане. Но ты-то ведь человек мудрый, вот и поступай мудро.