Сцены из жизни Максима Грека
Шрифт:
Максим кивнул головой.
— Да, я.
Неизвестный монах подошел еще ближе.
— Склоняю перед тобой колена и целую руку твою. Я монах из Кириллова монастыря, все мы там знаем и муки твои, и мудрые твои писания.
Монах наклонился, поцеловал руку. Максим плохо видел его лицо, глаза все еще были подернуты пеленой. По голосу, суровому, резкому, он угадывал, что перед ним мужчина средних лет и в монастыре он прожил недолго. Не было в его голосе сладкой мелодичности монашеской речи, сглаженной, отшлифованной чтением Священного писания, каким бы грубым ни был он от природы.
— Аминь! — произнес Максим. —
— Я-то не тороплюсь, святой отец, да ты, я вижу, задумался, и лучше мне не мешать твоим мыслям.
— Присядь, — повторил старец. — Ты прав, я размышляю сейчас над одной загадкой, и бедный мой разум зашел в тупик. Скажи-ка мне, не слыхал ли ты, что означает этот знак, который ставят под святым крестом?
И хворостинкой он нарисовал на земле крест, а у его основания — букву «ипсилон». Монах наклонился посмотреть.
— Сказать по правде, святой отец, в первый раз его вижу.
— Ну как же! — удивился Максим. — И раньше его часто ставили, да и теперь ставят. По бедному моему разумению, причина может быть одна из двух. Или это символ, и тогда он может представлять не что иное, как мироздание, земное и небесное, над коим господствует святой крест. Или же это буква, греческий «ипсилон», и символизирует он божественную высоту и вознесение креста, как описывает евангелист Иоанн в восьмой главе, а также в третьей и двенадцатой.
Максим замолчал и снова погрузился в размышления.
— А может быть, брат, — произнес он немного погодя, — это не буква, а знак арифметический. И тогда это число четыреста… Но какое в нем значение?
Он написал число 400, наклонился, почти коснувшись носом земли, и застыл, пытаясь проникнуть в тайный смысл числа. Однако смысл не открывался. Старец стер число и снова нарисовал крест. Сверху крест, под ним неизвестный знак, а сбоку число 400. Число он написал еще раз в стороне, потом отдельно 4 и два ноля в скобках, потом снизу опять 4.
Наконец догадка озарила его лицо.
— Да, — воскликнул он, — так оно и есть! — Максим поднял голову, вознес глаза к небу и перекрестился. — Господи, кажется, с твоей помощью удалось мне уразуметь. — И, обернувшись к молчащему монаху, принялся объяснять: — Числом «четыре» святые отцы указывают четыре части света, к коим обращен четырьмя своими концами крест, просветивший вселенную, а сотнями они таинственно поясняют нам сокровенный смысл ста овец, из коих одна заблудилась, и добрый пастырь пошел отыскивать ее, и вернул ее ценою креста, то есть распятием своим и животворною смертью. Так постигает мой слабый ум эту загадку!
Старец замолчал. И тогда заговорил неизвестный монах:
— Ежели это так, как ты говоришь, святой отец, а ежели не так, а иначе, то что изменится от этого в жалкой нашей жизни?
Голос его прозвучал еще резче, чем раньше, почти с гневом. Максим поразился. Он выпрямил, сколько мог, сгорбленную спину, поднял воспаленные веки, стараясь вглядеться получше. Монах был таким, каким он представил его с самого начала: средних лет, с пышными рыжими волосами и рыжей бородой, с маленькими голубыми глазами, беспокойно сверкавшими под огненными кочками бровей.
— Что ты за человек? — спросил он. — Откуда идешь, как тебя зовут? Монах ли ты на самом деле? Скажи мне правду, не бойся.
— Я и сказал тебе правду, — ответил тот. — Я монах из Белоозера, а ежели хочешь большего,
Максим подвинулся, чтобы рассмотреть его.
— Не Феодосием ли тебя зовут?
— Феодосием.
— Я узнал тебя и по голосу, и по твоему рассказу. О тебе говорил добрейший Артемий, когда заезжал повидать меня по пути в Троицкую обитель, где он ныне игуменом.
— С Артемием, святой отец, жили мы в одном ските. Знаем друг друга хорошо.
— Да, — покачал головой Максим, — однако Артемий премудр и добродетелен, потому царь Иоанн и призвал его из Белоозера, и поставил игуменом Сергиевского монастыря. Ты же, Феодосий, неукротим и, быть может, еретик.
При последних словах взгляд Феодосия потемнел, речь старца его задела.
— Это Артемий сказал тебе, святой отец?
— Нет, сам сужу, слушая тебя и глядя на тебя. Неукротим ты, Феодосий…
Феодосий тряхнул плечом, и его мешок свалился со спины на колени. Монах развязал тесьму, засунул руку в мешок, вытащил засаленные листы.
— Погоди, — приказал он старцу и начал читать с обидой и гневом:
«…И когда читаете Евангелие, страсти мои, и слова мои, и притчи мои, не глядите на Иерусалим, глядите вокруг себя, глядите в самих себя. Полон мир бедных Лазарей и сребролюбивых богатеев, книжников и фарисеев, вдовиц, сирот, дев неразумных… Не кружите мне голову фимиамом и псалмами, не желаю я золотых колоколов и храмов великолепных, икону мою не украшайте золотом и серебром, ибо где золото и серебро, там грех, а я бог, не терпящий беззакония…»
Монах читал, и голос его становился все более жестким. Текст он приводил кусками, отдельные места пробегал бормочущей скороговоркой, и тогда казалось, будто во рту у него теснится жужжащий рой пчел, но потом он останавливался и принимался читать медленно, бросая каждое слово по отдельности, словно пускал стрелы во вражеский стан.
— Погоди, погоди, — то и дело говорил он Максиму, который несколько раз тщетно пытался остановить его. — Подожди, старче! — и продолжал читать:
«…Икону мою украшаете золотым венцом, а меня самого, живущего среди вас, оставляете гибнуть от голода и холода, сами же невоздержно едите и пьете и украшаете себя шелками и золотом. Не нужно мне золотых венков — зачем они мне? — хочу, чтоб накормили вы нищих, вдовиц и сирот. Не нужно мне сладких песнопений и колокольного звона — оденьте осиротевших детей моих, обуйте их, согрейте. Не нужно мне храмов, воздвигайте жилища, дайте кров моей пастве, чтобы не терзала ее зимняя непогода. Ибо сказал я вам устами евангелиста: когда накрываете столы для пира, не зовите друзей своих и братьев, ни других сродственников, ни богатых соседей, кои позвали бы и вас завтра и вернули бы то, что дадено вами. Позовите убогих, калек, хромых и слепых, вдовиц и сирот, кои не могут воздать вам, ибо наги они и голодны. Но вы торопитесь позвать богатого, бедного же презираете. И скопляете серебро к серебру и золото к золоту, затопили душу свою в вине, одолели вас сребролюбие, лихоимство, распутство и зависть, и когда наступит праздник мой, притворяетесь, будто празднуете в мою честь, на самом же деле предаетесь пьянству, чревоугодию и постыдному беззаконию…»