Сцены из жизни Максима Грека
Шрифт:
Спустилась ночь, когда Григорий с посланием и надписью отправился в покои епископа. Максим остался один.
«Сбил меня Григорий, — размышлял он с грустью, — толкнул на поступок, который совершил я не с чистым сердцем, надо это признать. Однако зачем я виню бедного Григория? Напрасно. Он что разумеет, то и говорит, а вот я? Нет, не пытайся укрыться, душа: Григорий здесь ни при чем, соблазн в тебе самой… Господи», — обернулся он к иконам…
— Господи, господи, — повторил он вслух, во весь голос, — нет больше сил, устал я, душа моя почернела, смилуйся, помоги! Сколько еще терзаться мне вдали от родной земли, состарился я в муках, тело мое притомилось, хочу умереть, да не могу — здесь, в чужом краю. Соблаговоли, господи, проявить жалость и сострадание
Выговорившись, монах умолк и задумался. И снова, подобно рыбаку, отчаявшемуся в ожидании и собирающему снасти, стал укрощать встрепенувшиеся было мечты и надежды. Нет, он, конечно, знал, что вернуться на Афон ему не позволят. Напрасны были его усилия, послания к царю, митрополитам, боярам, тщетно молил он бога, ублажал людей.
— Душа моя, не плачь, — говорил он теперь, — не прельщай себя ложными видениями, не допускай, чтобы скорбь тебя подавила. Многое ты вынесла, вынесешь и все, что еще осталось. Теперь уже путь не долог. Так вооружись терпением. Не печалься, не грусти, не скорби, любезная душа! Ничего ты не укрыла из своих сокровищ, щедро поделилась всем, что имела. Все отдала миру, в который пришла. Не ты в долгу, перед тобой в долгу, но ты долга не изыскивай. Накрыла ты стол, богатый духовными яствами, сидели возле него все, кто испытывал голод и жажду, поели, испили, после же швырнули тебя наземь, пинали, попирали. Общая эта беда, ты-то ведь знаешь, так что не тужи. Пусть грохочет гром, пусть клокочут страсти, ты же храни верность своей мирной, радостной, честной жизни, беседуй с богом. Думай о духовном, ты выполнила свой долг, отведали люди и хлеба твоего, и божественного твоего вина. Утешься этим, душа, крепись, не скорби, но мужайся…
При этих словах Максим вдруг вспомнил о послании, которое начал писать утром, до прихода Пахомия. Ответ другой страждущей душе, претерпевшей больше и хуже, чем он, и претерпевающей по сей день. Это был престарелый князь Димитрий. Еще великий князь Московский Иван, дед нынешнего Ивана, схватил его и бросил в оковы. В темнице томился он все правление Ивана, а затем и Василия. Не выпустили его и при боярах. Не так давно молодой царь Иван приказал наконец освободить его от оков, однако и теперь Димитрий жил в заключении в одном из северных городов. Оттуда он написал монаху, просил о благословении.
«Ах, что наделал сегодня Пахомий: из-за него чуть не забыл я о послании!» — вздохнул старец, взял кувшин с водой, подошел к двери, оросил лицо. И с легкостью, словно на рассвете, на заре нового дня, вернулся к своему столу. Порывшись в бумагах, он нашел начатое послание. Положил перед собой. Прочитал написанное утром, взял перо, обмакнул его в чернила. Ни о чем он больше не думал, только о несчастном престарелом князе.
— Прости меня, благородный господин, прости и ты, господи, что столько времени с самого утра потрачено всуе, — сказал Максим и продолжил послание:
«Кто исполнил завистью и убийством бесчеловечную душу окаянного Каина и братнею рукою пролил праведную кровь? Кто довел весь первый мир до потопления? Кто разделил на разные наречия бывший дотоле единым язык? Кто правнука верного патриарха Авраама, прекрасного Иосифа, в детском его возрасте продал измаильтянам руками братьев его? Кто праведного Иова посадил на гноище нагим, бездомным, бездетным, лишенным всякого утешения? Кто величайшего из всех пророков Иоанна Предтечу подверг отнятию головы? Кто самого Спасителя пригвоздил ко кресту и наполнил всю вселенную кровью мучеников? Имея такого непримиримого врага, лютейшего гонителя и завистливого ловца душ наших, о благородный князь и господин мой Димитрий, не будем удивляться по поводу приключающихся нам неблагополучий. Невозможно ни одному человеку, появившемуся в этот мир, — даже если взошел он на самый верх благоденствия — провести многоболезненную
Монах писал, приблизив свои больные глаза почти вплотную к бумаге, и снова был счастлив. Ничего он сейчас не желал, ни о чем не жалел. Все у него было — бумага, чернила, души для собеседования, добро, которое можно дарить, — лекарство для больных, утешение для страждущих, слава богу, было еще что поставить на стол духовных яств, горел светильник, сияло в ночи его окно.
«Прости меня, господа ради, благороднейший господин мой, князь Димитрий, ибо по великой духовной любви, какую питаю ко всем, дерзнул я вкратце написать твоему благородству это малое утешение. Из того, что я сам претерпел в течение многих лет, научился я и других учить, чтобы имели такое же терпение в неожиданных скорбях. Бога ради, не скорби, но мужайся…»
ПО ДОРОГЕ В МОСКВУ
Однажды в воскресенье после литургии Максим распрощался с тверскими братьями и выехал в Москву. Епископ Акакий дал ему в дорогу одну из своих повозок.
Более двадцати лет прошло с тех пор, как приволокли Максима сюда осужденным на соборе за измену и ересь. Теперь царь Иван велел перевести его в Сергиеву обитель. А протоиерей Сильвестр распорядился, чтоб сначала Максима привезли в Москву, а уж оттуда доставили в Троице-Сергиев монастырь.
Максим взял с собой писца Григория. Не думал он брать его, но Григорий так горько плакал, что Максим сжалился над ним. Да и ехать в Москву тоже не хотелось, лучше бы сразу к Троице, к добрейшему Артемию. [194] Однако Акакий настаивал, что в Москву надо непременно. Там, дескать, Максима встретят вайями.
194
Артемий — русский церковный деятель и публицист (ум. в 70-е гг. XVI в.), один из идеологов нестяжательства. Образовал кружок в Порфирьевой пустыни. Был подвергнут церковному суду и сослан в Соловецкий монастырь, откуда бежал в Литву.
На ночь они остановились в каком-то монастыре. Отужинали и уже собирались ложиться, как вдруг в келью вошел незнакомый старец и пал Максиму в ноги. Он плакал и просил прощения.
— Кто ты? — спросил его Максим. — Что ты мне сделал, за что мне прощать тебя?
— Святой отец, — признался монах, — лет двадцать назад я плевал в тебя и пинал тебя, как собаку, когда ратники великого князя, что везли тебя по этой дороге, остановились у нас в монастыре.
Максим выслушал его с недоумением: неужели и тогда он тоже останавливался здесь?
— Здесь, — заверил монах. — Вот там во дворе держали тебя всю ночь в цепях, привязанным к повозке, точно собаку…
Старые воспоминания причинили Максиму боль. Однако от старца узнал он еще и другое: завтра к вечеру они прибудут в Николо-Песношский монастырь. А там, уже десять лет, гонимый боярами, живет в иночестве его злейший враг Топорков, бывший епископ Коломенский, хитроумный, злокозненный советник Даниила. Услышав, что ему предстоит встреча с Топорковым, Максим ощутил жгучую горечь и погрузился в раздумье: нет, не хотелось ему видеть Топоркова, лучше уж не ехать в Москву.
Еще до рассвета их разбудил страшный шум. Весь монастырь поднялся на ноги. Ворота сотрясались от адского грохота, точно от пушечной стрельбы. Сквозь грохот доносились ругань, приказы, мычание животных и стоны людей. Некоторое время Максим и Григорий не могли понять, что же там происходит. В оконце кельи они увидели, как через двор побежали монахи с факелами. Ворота отворились. В монастырь ворвались всадники и пешие, варварское войско, овладевшее крепостью. Тут и там, где светили факелы, сверкали копья и мечи. Григорий испугался, не татары ли это, неведомым образом исторгнутые ночью. Обезумев от страха, он пал на колени и принялся молиться о спасении.