Счастье Анны
Шрифт:
— Вы не сердитесь на меня? — прервал ее размышления Щедронь.
— Нет, пан Станислав. Я наговорила вам всяких неприятностей, скорее, вы должны были на меня обидеться.
— Но я не обижаюсь, — покачал он головой.
— Просто семейный спор, — сказала она примирительно.
— О нет, не семейный, а просто дружеский, на это я согласен. Мы, пани Анна, вообще не родственники. Я всегда буду для вас чужаком.
Анна покраснела, точно ее поймали с поличным. Какая у этого человека интуиция! Наверное, догадался, что она как раз об этом думала.
— С Вандой связывает меня очень немногое, — продолжал Щедронь. — Мы с ней даже не представляем семью. Семья —
— И это вы провозглашаете такие отсталые взгляды?!
— Не взгляды — наблюдения. Когда-то я сам не понимал этого… Только не думайте, что я чужак снизу, который пролез в какие-то верхние регионы. Где низ, а где верх, решает не то, что мой отец подметал лошадиный навоз на улице, и не то, что родители Ванды носили шелковое белье. Здесь совершенно иные критерии. Просто мы разные, из разной глины.
— Вы говорите глупости, — искренне возмутилась Анна.
— Нет. Сейчас я вам это объясню…
Объяснять, однако, не пришлось, так как в прихожей раздался звонок, и Щедронь мгновенно вскочил.
— Вот видите, — засмеялся он, — звонок действует на меня, как труба на кавалерийского коня. Вот что значит наследственная привычка от сторожа, которая вошла с кровью.
— Какой же он неделикатный — подумала Анна.
— Анка пришла? — раздался из прихожей голос Ванды. — Я немного опоздала.
Одновременно в открытых дверях показалась ее голова в белой фетровой шляпе.
— Как поживаешь, дорогая? Извини, пожалуйста, за опоздание, но нельзя было уйти в середине дискуссии. Только пойдем ко мне, потому что воздух Щедроня меня убивает.
Они расцеловались, причем Анна заметила, что Ванда перестала пользоваться помадой и вообще выглядела естественнее без подведенных глаз и подкрашенных бровей. Она очень похудела. Кожа ее потемнела, а нос вытянулся и заострился, отчего более ярко проявился семитский ее тип красоты. Сейчас она более чем когда-либо напоминала бабушку по линии отца, портрет которой когда-то висел в кабинете дядюшки Шермана. Только в чертах той женщины не было этого вызывающего и удивительного выражения, которое было неотразимым козырем Ванды. Пожалуй, оно и приносило ей успех у мужчин, хотя следует признать, что Ванда обладала редким даром меняться, как хамелеон, и фантастической интуицией отыскать в себе те черты, которые нравятся именно данному мужчине. Когда девушками они бывали вместе, Анна должна была всегда оставаться в тени успехов Ванды. Были, правда, и такие, у которых Анна пользовалась большим успехом, но никто из них не мог спокойно пройти рядом с «этой необычной девушкой». Ванда никогда не была одна. Всегда у нее под рукой имелось несколько обожателей, и зачастую людей интересных, стоящих или иногда очень шумных. При этом она умела даже вокруг таких, кто действительно был ничем, в короткое время создать общественное мнение, помогала им приобрести популярность, подчеркивая оригинальность суждений, достоинства или недостатки, талант или чудачества, а в случае полной посредственности она просто утверждала, что в нем что-то есть. На чем основывалось это «что-то», каждый понимал по-своему, но никто не сомневался в его существовании, за исключением, разумеется, одного Станислава, который целиком и полностью, невзирая на пол, возраст или национальность, отрицал все, что усматривала в нем Ванда.
— Щедронь признает только свою индивидуальность, не является ли это эталоном индивидуализма? — говорила Ванда о муже.
В этой реплике, однако, не было и тени злобы. Ванда никогда и ни о ком не говорила плохо. Многое изменилось в ней с течением времени, но эта черта осталась нетронутой. Возможно, это диктовалось этикой, как уверяла пани Гражина, а может быть, и безразличным отношением к людским делам, чего придерживался Щедронь. Ванда обладала бесценным даром оставлять каждому всестороннюю возможность оценивать свою особу. Сама она никогда просто не говорила о своем характере, психике или поведении. Зато умела окружить свою персону таким обществом и событиями, которые высвечивали бы ее всеми цветами радуги. Так было, по крайней мере, до того времени, когда она отказалась от поэзии и полностью посвятила себя публицистике.
Для тех. кто лично не знал Ванду, ее публицистика была чем-то шокирующим, может быть, даже неприличным, а в глазах приверженцев — смелым. Однако те, кто знал ее личную жизнь, не воспринимали ее писательскую деятельность с отрицательной стороны. Что касается Анны, то, неоднократно защищая сестру от довольно резких нападок, она в то же время не одобряла ее образ жизни и особенно ее странную санкционированную неверность мужу, о которой больше говорилось, чем было на то поводов. Ванда всегда в своей свите имела кого-то, кто официально считался ее любовником, что не свидетельствовало, однако, о широком диапазоне его прав, которые ограничивались лишь афишированием в ее обществе и просиживанием в ее доме целыми днями.
Сейчас Ванда тоже привела с собой какого-то человека, который все-таки не выглядел любовником. Ему могло быть около пятидесяти. На нем был измятый костюм и грязная рубашка. Манжеты, выглядывающие из-под серого пиджака, висели бахромой. Анна не услышала его фамилии, когда их знакомили, так как он промычал что-то с откровенным к ней пренебрежением. Но Ванда, вероятно, считала его фигурой настолько широко известной, что даже не сочла необходимым называть его фамилию. Она только сказала:
— Бернард, позволь представить тебе мою сестру, пани Лещеву.
И оставила их вдвоем в будуаре. Станислав тем временем ретировался к себе в кабинет. Анна сидела на диване и молча наблюдала за маленьким щуплым человечком, который, казалось, не обращал на нее ни малейшего внимания, ходил задумавшись по комнате, время от времени вынимая руки из карманов и нетерпеливо ероша волосы. Наконец он остановился перед Анной и заявил категорическим тоном:
— Вы напоминаете мне Анелю Божимову. Такой же тип. Вы не находите?
— Не знаю, — ответила Анна.
— Так я вам это говорю.
Он лихо поскреб по темени, поднял голову, прищурил глаза и спрятал руки в карманы, выпячивая вперед слегка вырисовывающийся живот. Он выглядел так, точно где-то в пространстве заметил нечто, что приковало его внимание.
— Кто это может быть? — ломала голову себе Анна.
— Вы живете в деревне, — вдруг изрек его милость, — этим и отличаетесь от пани Анели.
— Я не могу судить, так как не знаю ее.
— Что?.. — удивился он. — Это героиня моей последней повести. Вы не читали?
— Вы знаете, — решила сманеврировать Анна, — столько всего читаешь… А как она называется?
— «Незаконнорожденные».
— Этого я еще не читала.
Он взглянул на нее и снисходительно улыбнулся.
— В провинцию новости доходят позднее, — объяснила она.
— Разумеется, разумеется, — ответил он безразличным тоном и отчасти с сожалением. — А «Факел» вы читали? Может, «Оскорбленные»?
— Да-да, — обрадовалась она, — конечно, читала!