Лунный налет – посмотри вокруг –Серый, в сантиметр толщиной,Валит зелень наземь. Азия вдругЭтикеткой чайной, переводнойКартинкою всплывает со днаБлюдца. Азия – это онаБережно провела наждакомСогласных по альвеолам моим.Трудно говорить на такомЯзыке-заике – и мы молчим.Монету выну из кошелька,На ладони подброшу и с высотыОброню в стремнину – играй века,Родниковый двойник кустарной звезды.Ах, примета грошовая, не кривиДушою. Навсегда из рукУходит снег Азии. Но в кровиШум вертикальных рек. ВокругПосмотри – и довольно. СоловьиИ розы. Серая известь луныЛожится на зелень. И тишиныВороной иноходец зацокал прочь.Здесь я падал в небо великой страныДевяносто и одну ночь.1979
«Давным-давно забрели мы на праздник смерти…»
Давным-давно
забрели мы на праздник смерти,Аквариум вещей скорби вовсю прижимая к себе.Сказочно-страшно стоять в похоронном концерте,Опрокинутою толпой отразиться в латунной трубе.В марте шестидесятого за гаражамиЖора вдалбливал нам сексологию и божбу.Аудитория млела. Внезапно над этажамиВстала н'a дыбы музыка. Что-то несли в гробу.Эдаким князем Андреем близ АустерлицаПоднял я голову в прямоугольное небо двора.Черные птицы. Три облака. Серые лица.Выли старухи. Кудахтала детвора.Детство в марте. Союз воробья и вербы.Бедное мужество музыки. Старческий гам.Шапки долой. Очи долу. Лишь небо не знает ущерба.Старый шарманщик, насилуй осипший орган!1979
«А вот и снег. Есть русские слова…»
А вот и снег. Есть русские словаС оскоминой младенческой глюкозы.Снег валит, тяжелеет голова,Хоть сырость разводи. Но эти слезыИных времен, где в занавеси дрожь,Бьет соловей, заря плывет по лужам,Будильник изнемог, и ты встаешь,Зеленым взрывом тополя разбужен.Я жил в одной стране. Там тишинаРавно проста в овраге, церкви, поле.И мне явилась истина одна:Трудна не боль – однообразье боли.Я жил в деревне месяц с небольшим.Прорехи стен латал клоками пакли.Вслух говорил, слегка переборщилС риторикой, как в правильном спектакле.Двустволка опереточной длины,Часы, кровать, единственная створкаТрюмо, в котором чуть искаженыКровать с шарами, ходики, двустволка.Законы жанра – поприще мое.Меня и в жар бросало, и знобило,Но драмы злополучное ружьеВисеть висит, но выстрелить забыло.Мне ждать не внове. Есть здесь кто живой?Побудь со мной. Поговори со мной.Сегодня день светлее, чем вчерашний.Белым-бела вельветовая пашня.Покурим, незнакомый человек.Сегодня утром из дому я вышел,Увидел снег, опешил и услышалХорошие слова – а вот и снег.1978
«Далеко от соленых степей саранчи…»
Матери
Далеко от соленых степей саранчи,В глухомани, где водятся серые волки,Вероятно, поныне стоят Баскачи –Шесть разрозненных изб огородами к Волге.Лето выдалось скверным на редкость. ДождиЗарядили. Баркасы на привязи мокли.Для чего эта малость видна посредиПрочей памяти, словно сквозь стекла бинокля?Десять лет погодя я подался в бичи,Карнавальную накипь оседлых сословий,И трудился в соленых степях саранчиУ законного финиша волжских верховий.Для чего мне на грубую память пришлоПасторальное детство в голубенькой майке?Сколько, Господи, разной воды утеклоС изначальной поры коммунальной Можайки!Значит, мы умираем и делу конец.Просто Волга впадает в Каспийское море.Всевозможные люди стоят у реки.Это Волга впадает в Каспийское море.Все, что с нами случилось, случится опять.Среди ночи глаза наудачу зажмурю –Мне исполнится год и тебе двадцать пять.Фейерверк сизарей растворится в лазури.Я найду тебя в комнате, зыбкой от слез,Где стоял КВН, недоносок прогресса,Где глядела на нас из-под ливня волосС репродукции старой святая Инесса.Я застану тебя за каким-то шитьем.Под косящим лучом засверкает иголка.Помнишь, нам довелось прозябать вчетверомВ деревушке с названьем татарского толка?КВНовой линзы волшебный кристаллСиневою нальется. Покажется Волга.“Ты и впрямь не устала? И я не устал.Ну, пошли понемногу, отсюда недолго”.1978
«Будет все. Охлажденная долгим трудом…»
Будет все. Охлажденная долгим трудомУстареет досада на бестолочь жизни,Прожитой впопыхах и взахлеб. Будет домПод сосновым холмом на Оке или Жиздре.Будут клин журавлиный на юг острием,Толчея снегопада в движении Броуна,И окрестная прелесть в сознанье моемНакануне разлуки предстанет утроена.Будет майская полночь. Осока и плес.Ненароком задетая ветка остудитЛоб жасмином. Забудется вкус черных слез.Будет все. Одного утешенья не будет,Оправданья. Наступит минута, когдаВозникает вопрос, что до времени дремлет:Пробил час уходить насовсем, но куда?Инородная музыка волосы треплет.А вошедшая в обыкновение ложьРемесла потягается разве что с астмойДухотою. Тогда ты без стука войдешьВ пятистенок ночлега последнего:“Здравствуй.Узнаю тебя. Легкая воля твояУводила меня, словно длань кукловода,Из пределов сумятицы здешней в краяТишины. Но сегодня пора на свободу.Я любил тебя. Легкою волей твоейНа тетрадных листах, озаренных неярко,Тарабарщина варварской жизни моейОбрела простоту регулярного парка.Под отрывистым ливнем лоснится скамья.В мокрой зелени тополя тенькают птахи.Что ж ты плачешь, веселая муза моя,Длинноногая девочка в грубой рубахе!Не сжимай мое сердце в горсти и простиЗа оскомину долгую дружбы короткой.Держит раковина океан взаперти,Но пространству тесна черепная коробка!”1980
«Это праздник. Розы в ванной…»
Это праздник. Розы в ванной.Шумно, дымно, негде сесть.Громогласный, долгожданный,Драгоценный. Ровно шесть.Вечер. Лето. Гости в сборе.Золотая молодежьПьет и курит в коридоре –Смех, приветствия, галдеж.Только-только из-за школьнойПарты, вроде бы вчера,Окунулся я в застольныйГам с утра и до утра.Пела долгая пластинка.Балагурил балагур.Сетунь, Тушино, Стромынка –Хорошо, но чересчур.Здесь, благодаренье Богу,Я полжизни оттрубил.Женщина сидит немногоСправа. Я ее любил.Дело прошлое. ПрогнозамВерил я в иные дни.Птицам, бабочкам, стрекозамЭта музыка сродни.Если напрочь не опитьсяВодкой, шумом, табаком,Слушать музыку и птицуМожно выйти на балкон.Ночь моя! Вишневым светомТелефонный автоматОзарил сирень. Об этомЛипы старые шумят.Табаком пропахли розы,Их из Грузии везли.Обещали в полдень грозы,Грозы за полночь пришли.Ливень бьет напропалую,Дальше катится стремглав.Вымостили мостовуюЗеркалами без оправ.И светает. Воздух зябкоТронул занавесь. УшлаЭта женщина. ХозяйкаУбирает со стола.Спит тихоня, спит проказник –Спать! С утра очереднойПраздник. Все на свете праздник –Красный, черный, голубой.1980
III
«Картина мира, милая уму…»
Картина мира, милая уму: писатель сочиняет про Муму; шоферы колесят по всей земле со Сталиным на лобовом стекле; любимец телевиденья чабан кастрирует козла во весь экран; агукая, играючи, шутя, мать пестует щекастое дитя. Сдается мне, согражданам не лень усердствовать. В трудах проходит день, а к полночи созреет в аккурат мажорный гимн, как некий виноград.
Бог в помощь всем. Но мой физкульт-привет писателю. Писатель (он поэт), несносных наблюдений виртуоз, сквозь окна видит бледный лес берез, вникая в смысл житейских передряг, причуд, коллизий. Вроде бы пустяк по имени хандра, и во врачах нет надобности, но и в мелочах видна утечка жизни. Невзначай он адрес свой забудет или чай на рукопись прольет, то вообще купает галстук бархатный в борще. Смех да и только. Выпал первый снег. На улице какой-то человек, срывая голос, битых два часа отчитывал нашкодившего пса.
Писатель принимается писать. Давно ль он умудрился променять объем на вакуум, проточный звук на паузу? Жизнь валится из рук безделкою, безделицею в щель, внезапно перейдя в разряд вещей еще душемутительных, уже музейных, как то: баночка драже с истекшим сроком годности, альбом колониальных марок в голубом налете пыли, шелковый шнурок…
В романе Достоевского “Игрок” описан странный случай. Гувернер влюбился не на шутку, но позор безденежья преследует его. Добро бы лишь его, но существо небесное, предмет любви – и та наделала долгов. О, нищета! Спасая положенье, наш герой сперва, как Германн, вчуже за игрой в рулетку наблюдал, но вот и он выигрывает сдуру миллион. Итак, женитьба? – Дудки! Грозный пыл объемлет бедолагу. Он забыл про барышню, ему предрешено в испарине толкаться в казино. Лишения, долги, потом тюрьма. “Ужели я тогда сошел с ума?” – себя и опечаленных друзей резонно вопрошает Алексей Иванович. А на кого пенять?
Давно ль мы умудрились променять простосердечье, женскую любовь на эти пять похабных рифм: свекровь, кровь, бровь, морковь и вновь! И вновь поэт включает за полночь настольный свет, по комнате описывает круг. Тошнехонько и нужен верный друг. Таким была бы проза. Дай-то Бог. На весь поселок брешет кабысдох. Поэт глядит в холодное окно. Гармония, как это ни смешно, вот цель его, точнее, идеал. Что выиграл он, что он проиграл? Но это разве в картах и лото есть выигрыш и проигрыш. Ни то изящные материи, ни се. Скорее розыгрыш. И это все? Еще не все. Ценить свою беду, найти вверху любимую звезду, испарину труда стереть со лба и сообщить кому-то: “Не судьба”.
1982
«Расцветали яблони и груши…»
“Расцветали яблони и груши”, –Звонко пела в кухне Линда Браун.Я хлебал портвейн, развесив уши.Это время было бравым.Я тогда рассчитывал на счастье,И поэтому всерьезЯ воспринимал свои несчастья –Помню, было много слез.Разные истории бывали.Но теперь иная полосаНа полуподвальном карнавале:Пауза, повисли паруса.Больше мне не баловаться чачей,Сдуру не шокировать народ.Молодость, она не хер собачий,Вспоминаешь – оторопь берет.В тихий час заката под сиреньюНа зеленой лавочке сижу.Бормочу свои стихотворенья,Воровскую стройку сторожу.Под сиренью в тихий час закатаБьют, срывая голос, соловьи.Капает по капельке зарплата,Денежки дурацкие мои.Не жалею, не зову, не плачу,Не кричу, не требую суда.Потому что так и не иначеЖизнь сложилась раз и навсегда.1981