Дай Бог памяти вспомнить работы мои,Дать отчет обстоятельный в очерке сжатом.Перво-наперво следует лагерь МЭИ,Я работал тогда пионерским вожатым.Там стояли два Ленина: бодрый старикИ угрюмый бутуз серебристого цвета.По утрам раздавался воинственный крик“Будь готов”, отражаясь у стен сельсовета.Было много других серебристых химер –Знаменосцы, горнисты, скульптура лосихи.У забора трудился живой пионер,Утоляя вручную любовь к поварихе.Жизнерадостный труд мой расцвел колесомОбозрения с видом от Омска до Оша.Хватишь лишку и Симонову в унисонЗнай бубнишь помаленьку: “Ты помнишь, Алеша?”Гадом буду, в столичный театр загляну,Где примерно полгода за скромную платуМы кадили актрисам, роняя слюну,И катали на фурке тяжелого Плятта.Верный лозунгу молодости “Будь готов!”,Я готовился к зрелости неутомимо.Вот и стал я в неполные тридцать годовОчарованным странником с пачки “Памира”.На реке Иртыше
говорила резня.На реке Сырдарье говорили о чуде.Подвозили, кормили, поили меняОкаянные ожесточенные люди.Научился я древней науке вранья,Разучился спросить о погоде без мата.Мельтешит предо мной одиссея мояКинолентою шосткинского комбината.Ничего, ничего, ничего не боюсь,Разве только ленивых убийц в полумасках.Отшучусь как-нибудь, как-нибудь отсижусьС Божьей помощью в придурковатых подпасках.В настоящее время я числюсь при СУ –206 под началом Н. В. Соткилавы.Раз в три дня караульную службу несу,Шельмоватый кавказец содержит оравуОчарованных странников. Форменный зо –омузей посетителям на удивленье:Величанский, Сопровский, Гандлевский, Шаззо –Часовые строительного управленья.Разговоры опасные, дождь проливной,Запрещенные книжки, окурки в жестянке.Стало быть, продолжается диспут ночнойЧернокнижников Кракова и Саламанки.Здесь бы мне и осесть, да шалят тормоза.Ближе к лету уйду, и в минуту уходаЖизнь моя улыбнется, закроет глазаИ откроет их медленно снова – свобода.Как впервые, когда рассчитался в МЭИ,Сдал казенное кладовщику дяде Васе,Уложил в чемодан причиндалы свои,Встал ни свет ни заря и пошел восвояси.Дети спали. Физорг починял силомер.Повариха дремала в объятьях завхоза.До свидания, лагерь. Прощай, пионер,Торопливо глотающий крупные слезы.1981
«Рабочий, медик ли, прораб ли…»
Рабочий, медик ли, прораб ли –Одним недугом сражены –Идут простые, словно грабли,России хмурые сыны.В ларьке чудовищная бабаДает “Молдавского” прорабу.Смиряя свистопляску рук,Он выпил, скорчился – и вдругНад табором советской властиЛегко взмывает и летит,Печальным демоном глядитИ алчет африканской страсти.Есть, правда, трезвенники, ноОни, как правило, говно.Алкоголизм, хоть имя дико,Но мне ласкает слух оно.Мы все от мала до великаЛакали разное вино.Оно прелестную свободуСулит великому народу.И я, задумчивый поэт,Прилежно целых девять летОт одиночества и злостиИскал спасения в вине,До той поры, когда ко мнеНаведываться стали в гостиВампиры в рыбьей чешуеИ чертенята на свинье.Прощай, хранительница дружбыИ саботажница любви!Благодарю тебя за службуДа и за пакости твои.Я ль за тобой не волочился,Сходился, ссорился, лечилсяИ вылечился наконец.Веди другого под венец(Молодоженам честь и место),Форси в стеклянном пиджаке.Последний раз к твоей рукеПрильну, стыдливая невеста, [1]Всплакну и брошу на шарап.Будь с ней поласковей, прораб.1979
1
Невеста в стеклянном пиджаке – спиртное (сленг). – Прим. авт.
«Вот наша улица, допустим…»
Вот наша улица, допустим,Орджоникидзержинского,Родня советским захолустьям,Но это все-таки Москва.Вдали топорщатся массивыПромышленности некрасивой –Каркасы, трубы, корпусаНастырно лезут в небеса.Как видишь, нет примет особых:Аптека, очередь, фонарьПод глазом бабы. Всюду гарь.Рабочие в пунцовых робахДорогу много лет подрядМостят, ломают, матерят.Вот автор данного шедевра,Вдыхая липы и бензин,Четырнадцать порожних евро –бутылок тащит в магазин.Вот женщина немолодая,Хорошая, почти святая,Из детской лейки на цветыПобрызгала и с высотыБалкона смотрит на дорогу.На кухне булькает обед,В квартирах вспыхивает свет.Ее обманывали многоРодня, любовники, мужья.Сегодня очередь моя.Мы здесь росли и превратилисьВ угрюмых дядь и глупых теть.Скучали, малость развратились –Вот наша улица, Господь.Здесь с окуджавовской пластинкой,Староарбатскою грустинкойГодами прячут шиш в карман,Испепеляют, как древлян,Свои дурацкие надежды.С детьми играют в города –Чита, Сучан, Караганда.Ветшают лица и одежды.Бездельничают рыбакиУ мертвой Яузы-реки.Такая вот ЙокнапатофаДоигрывает в спортлотоПоследний тур (а до потопаРукой подать), гадает, ктоВсему виною – Пушкин, что ли?Мы сдали на пять в этой школеНауку страха и стыда.Жизнь кончится – и навсегдаУмолкнут брань и пересудыПод небом старого двора.Но знала чертова дыраРодство сиротства – мы отсюда.Так по родимому пятнуДетей искали в старину.1980
«Чикиликанье галок в осеннем дворе…»
Чикиликанье галок в осеннем двореИ трезвон перемены в тринадцатой школе.Росчерк Ту-104 на чистой зареИ клеймо на скамье “Хабибулин + Оля”.Если б я был не я, а другой человек,Я бы там вечерами слонялся доныне.Все в разъезде. Ремонт. Ожидается снег. –Вот такое кино мне смотреть на чужбине.Здесь помойные кошки какую-то дряньС вожделением делят, такие-сякие.Вот сейчас он, должно быть, закурит, и впрямьНе спеша закурил, я курил бы другие.Хороша наша жизнь – напоит допьяна,Карамелью снабдит, удивит каруселью,Шаловлива, глумлива, гневлива, шумна –Отшумит, не оставив рубля на похмелье…Если так, перед тем, как уйти под откос,Пробеги-ка рукой по знакомым октавам,Наиграй мне по памяти этот наркоз,Спой дворовую песню с припевом картавым.Спой, сыграй, расскажи о казенной Москве,Где пускают метро в половине шестого,Зачинают детей в госпитальной траве,Троекратно целуют на Пасху Христову.Если б я был не я, я бы там произнесИнтересную речь на арене заката.Вот такое кино мне смотреть на износМного лет. Разве это плохая расплата?Хабибулин выглядывает из окнаПоделиться избыточным опытом, крикнуть –Спору нет, память мучает, но и онаУмирает – и к этому можно привыкнуть.1981
«Молодость ходит со смертью в обнимку…»
Молодость ходит со смертью в обнимку,Ловит ушанкой небесную дымку,Мышцу сердечную рвет впопыхах.Взрослая жизнь кое-как научиласьНервы беречь, говорить наловчиласьПрямолинейною прозой в стихах.Осенью восьмидесятого годаВ окна купейные сквозь непогодуМы обернулись на Курский вокзал.Это мы ехали к Черному морю.Хам проводник громыхал в коридоре,Матом ругался, курить запрещал.Белгород ночью, а поутру Харьков.Просишь для сердца беды, а накаркав,Локти кусаешь, огромной странойСтранствуешь, в четверть дыхания дышишь,Спишь, цепенеешь, спросонок расслышишь –Ухает в дамбу метровой волной.Фото на память. Курортные позы.В окнах веранды красуются розы.Слева за дверью белеет кровать.Снег очертил разноцветные горы.Фрукты колотятся оземь, и впоруПлакать и честное слово давать.В четырехзначном году, умираяВ городе N, барахло разбирая,Выроню случаем и на ходуГляну – о, Господи, в Новом АфонеОля, Лаура, Кенжеев на фонеЗелени в восьмидесятом году.1981
«Ливень лил в Батуми. Лужи были выше…»
О. Е.
Ливень лил в Батуми. Лужи были вышеЩиколоток. Стоя под карнизом крыши,Дух переводили, а до крыши самойОсобняк пиликал оркестровой ямой.Гаммы, полонезы, польки, баркаролы.Маленькие классы музыкальной школы.Черни, Гречанинов, Гедике и Глинка.Маленькая школа сразу возле рынка.Скрипка-невеличка, а рояль огромный,Но еще огромней тот орган загробный.Глупо огорчаться, это лишь такаяВыдумка, забава, музыка простая.Звуки пропадали в пресноводном шуме,Гомоне и плеске. Ливень лил в Батуми.Выбежали стайкой, по соседству всталиДети-вундеркинды, лопотали, ждалиМалого просвета. Вскоре посветлело,И тогда Арчилы, Гиви и НатэлыДунули по лужам, улицам, бульварам.В городе Батуми вровень с тротуаромКолебалось море, и качался важный“Адмирал Нахимов” с дом пятиэтажный.Полно убиваться, есть такое мненье,Будто эти страсти, грусти, треволненья –Выдумка, причуда, простенькая полькаДля начальной школы, музыка – и только.1981
«Светало поздно. Одеяло…»
Светало поздно. ОдеялоСползало на пол. Сизый светСквозь жалюзи мало-помалуСкользил с предмета на предмет.По мере шаткого скольженья,Раздваивая светотень,Луч бил наискосок в “ОленьюОхоту”. Трепетный оленьЛетел стремглав. Охотник пылкийОблокотился на приклад.Свет трогал тусклые бутылкиИ лиловатый виноградВчерашней трапезы, колодуИгральных карт и кожуруГраната, в зеркале комодаЧертил зигзаги. По дворуПлыл пьяный запах – гнали чачу.Индюк барахтался в пыли.Пошли слоняться наудачу,Куда глаза глядят пошли.Вскарабкайся на холм соседний,Увидишь с этой высоты,Что ночью первый снег осеннийОдел далекие хребты.На пасмурном булыжном пляжеОткроешь пачку сигарет.Есть в этом мусорном пейзажеКакой-то тягостный секрет.Газета, сломанные грабли,Заржавленные якоря.Позеленели и озяблиКосые волны октября.Наверняка по краю шириВдоль горизонта серых водПройдет без четверти четыреЭкскурсионный теплоход“Сухум – Батум” с заходом в Поти.Он служит много лет подряд,И чайки в бреющем полетеНад ним горланят и парят.Я плавал этим теплоходом.Он переполнен, даже трюмБитком набит курортным сбродом –Попойка, сутолока, шум.Там нарасхват плохое пиво,Диск “Бони М”, духи “Кармен”.На верхней палубе ленивоГосподствует нацмен-бармен.Он “Чито гврито” напевает,Глаза блудливые косит,Он наливает, как играет,Над головой его виситГенералиссимус, а рядомВ овальной рамке из фольги,Синея вышколенным взглядом,