Счастливчики с улицы Мальшанс
Шрифт:
Точно в одиннадцать часов я беру гитару и включаю микрофон, сначала нас никто не слушает. К двенадцати начинают слушать. Выпьют, кое-кто с дамами приходит. Вот тогда-то я им пою свои песенки. Сначала «Голубого попугая», потом «Мою девчонку». Если вижу, что слушают хорошо, — «Счастливчиков с улицы Мальшанс». Этой песне всегда хлопают. Скоро я спою новую — «Мари». Ещё немного, и я её закончу.
В половине первого начинается программа кабаре. Сначала выступает Лола. Она хорошая, только очень толстая. Голос у неё высокий-высокий, а поёт она те же песни, что и Эдит Пиаф! Но её всё равно никто не слушает, и ей это тоже всё равно. Ей, главное, спеть, а в конце недели получать свои сто монет.
У неё сын в тюрьме. Тихий был парень, гравёром работал. Это она так думала. И здорово зарабатывал. Денег ей много приносил, автомобиль купили, шоколад, рассказывает, килограммами ела.
А однажды ночью является полиция, и сына забирают. Он только и успел крикнуть; «Прости, мама!» Она, когда рассказывает, в этом месте всегда плачет. Оказывается, он деньги фальшивые делал. Получил двадцать лет каторги. Вот она и поёт, чтоб заработать и ему переслать. «Скорей бы он вышел, — говорит, — сил нет ждать». Да разве она дождётся? Он всего два года как сидит…
После Лолы выступает Лили. Раньше ей нельзя. Надо, чтобы все подвыпили. Гасят свет, прожекторы цветные включают. Это чтоб не очень было заметно, какая Лили тощая и некрасивая. Танцует она здорово. Она ведь балерина. Лет пять назад в Оперном театре танцевала — не примой, конечно. Говорит, блестящую карьеру ей предсказывали.
Потом новый директор пришёл, начал приставать к ней. Она этого директора выгнала. Он её и съел. Сначала ролей не давал, потом уволил. Она туда-сюда и, наконец, в мюзик-холл устроилась, хотя и не хотела. А куда идти? И вот влюбился в неё редактор большой газеты. Зазвал домой и попросил, чтоб она голая перед ним танцевала. Она этому редактору пощёчину влепила.
— Ну что ж, — сказал он ей, — не хочешь для меня одного в таком виде танцевать, будешь для всех.
И стала её газета травить. Как она в какую-нибудь труппу устроится — эту труппу сразу ругать начинает. В конце концов её никуда не стали брать.
В общем, болталась Лили по разным кабаре и теперь вот у нас приземлилась.
После Лили идёт номер Фанфани. Хорошие они старики. Хоть он и ненормальный какой-то — всё правду ищет, из-за этого и жизнь себе испортил. Но о них я в другой раз расскажу. В два часа второй сеанс. Вся программа повторяется. В промежутке мы играем, а посетители танцуют. Почти всех посетителей я знаю. Вон тот в углу, с бородой, — это главный букмекер. Он собирает деньги от мелюзги. Когда игроки сделают ставки и принесут монету, те тащат всё ему. Он у нас самый почётный посетитель. Хоть его агенты заходят на пять минут, но каждый заказывает что-нибудь. Иногда и выпить не успевают — можно убрать и другому посетителю подать.
Между прочим этот бородач не только на лошадей пари принимает, но и на боксёров. Род как-то сказал Нису:
— Эх ты, шляпа! Стань профессионалом. На себя бы ставил этой бороде, а потом проигрывал. Сразу миллионером бы сделался!
Что я тебе, Сони Листон? Уголовник? — ответил Нис. —
Лучше уж совсем бокс бросить, чем в тёмных делах участвовать.
Рядом с бородачом — большой столик для туристов, У госпожи Амадо два-три знакомых швейцара в больших отелях. Вот они этим туристам и шепчут на ухо:
— «Чёрный фонарь» — один из самых подозрительных кабачков городского «дна». Там можно увидеть бандитов, убийц.
И любопытные туристы, дрожа от страха, приходят к нам и глядят на всех круглыми глазами. Гадают — кто бандит, а кто убийца.
Швейцарам госпожа Амадо отдаёт двадцать пять процентов от заработанного на туристах. Шофёрам такси, которые привозят провинциалов, — десять, а девкам, приводящим своих ночных знакомых, тридцать, потому что они ещё уговаривают пить побольше виски, а то и шампанское.
У дальней стенки сидят «коммерсанты». Это мы так называем спекулянтов. Тоже хорошие клиенты. Как сделку заключат, так обмывают. А если уж очень удачную, так прямо кутёж идёт. Эти мне больше всего чаевых дают: «Юл, сыграй «Попугая»!», «Юл, сыграй «Счастливчиков»!»
Иногда приходит какой-нибудь случайный прохожий. Или как тот подлец, который импресарио назвался. Сколько я тогда слёз пролил! Никто не знает — мать только. «Колесо скрипучее, бездарность…» Чего он мне только тогда не наговорил! А чем я хуже Пресли или Эвалона, да Синатры того же? Они даже песенок не могут сами сочинять! А у них я виллы, и машины, и яхты, и денег девать некуда! И девчонки из-за них травятся, и клубы их имени устраивают! Неужели я так я просижу всю жизнь в этом «Фонаре»?
Иногда, когда играю глаза закрою и вижу, какую я бы себе виллу построил. Пальмы чтоб на самый песок наступали… Вила белая-белая. Как в фильме «Рай на Гавайях», там тоже вроде меня паренёк с шарманкой ходил, а потом стал знаменитым певцом и миллионном, Чтоб бассейн был бирюзовый. Я бы Мари так одел, что она не успевала бы платья менять! И отдельный маленький домик для мамы, на берегу… Неужели всего этого никогда не будет? Неужели я так и не доберусь до золотых городов?..
Мы кончаем работать в три часа ночи. Народу кабачке почти уже не остаётся. Так, несколько пьяных…
И отдаю госпоже Амадо половину чаевых, несколько монет даю Ударнику и Джо.
Сначала я делил чаевые между нами тремя поровну, но потом подумал: Ударник всё равно всё пропивает, а Джо один живёт, К тому же он слепой. Много ли ему нужно? Да и работаю и больше. Так что на оставшихся у меня пятидесяти процентов я беру половину. А теперь, когда у меня Мари, я беру две трети. Но Ударник и Джо и так довольны.
Джо вообще-то никогда не жалуется. Он мне как-то рассказывал. Он в Штатах жил, на Юге. Начал петь в кабачках, в церкви тоже пел. Концерты давал. Потом вступил в лигу какую-то, которая за права негров борется, и вырученные от концертов деньги стал в эту лигу сдавать, ну и речи произносить. Как-то ехал он на машине после концерта домой, Его догнали два больших автомобиля, прижали к тротуару. Вылезли люди в куклуксклановских балахонах, вытащили его из машины и увезли за город. Там на поляне они ему дубинкой горло перешибли, глаза выкололи и надпись на грудь повесили: «Так будет с каждым проклятым ниггером, который не подчинится нам». Он долго лечился, но петь уже не мог. И жить в Америке он не захотел. Приехал к нам, в наш город. Вскоре кончились деньги, и он стал играть у нас в «Фонаре».
Ну к кабачок! Словно все, кому не повезло, сговорились здесь собраться. Неужели и я неудачник? Род сказал:
— А при чём тут ты? Неудачником никто не рождается. Ими только дураки становится. А если ты парень толковый — всегда устроишься. Вот твой Джо, пел бы себе да пел, богатым был. Так надо ему было обо всех черномазых заботиться! А ты, если дураком не будешь, — пробьёшься.
Легко сказать «пробьёшься»! Таких певцов у нас в стране больше, чем канареек.
Вот с чем мне повезло, так это с Мари. Помню, как мы с ней познакомились. Только я начал в тот вечер петь, смотрю, входит девушка — откуда, думаю, в нашем кабачке ангелок взялся? Она вся такая светлая, голубоглазая, румяная, волосы, как мёд, коса на голове закручена, фигура красивая. Глаз с неё не спускаю. Потом уж я узнал, что её отец срочно прислал передать что-то одному типу, который у нас всегда вечера проводил.